— Из стихотворений, которые маменька читает, я запомнила только это:
— Ого! — воскликнул пораженный Дадоджон. — Если это называется незнанием поэзии…
— А это вы виноваты, — перебила Марджона. — Вы меня вдохновили, только вы! Вижу, как вы все время боязливо оглядываетесь и чего-то пугаетесь, потому и вспомнила.
Дадоджон был обескуражен: ну и девушка, все подмечает! А стихи-то, стихи как ловко ввернула, откуда она их раскопала? Ака Мулло прав: такая может сразу пленить. С ней интересно. Эх, ответить бы ей стихами!..
Но он ничего не мог вспомнить — ни рубаи, ни подходящий бейт, хотя поэзию любил. Чувствуя, как краснеет до кончиков ушей, Дадоджон проговорил сдавленным голосом:
— Вы покорите любого поэта. — И, справляясь с предательски странным волнением, тихо добавил: — Мне остается только поднять руки вверх, сдаться на милость победителя.
— Руки не поднимайте, лучше подайте мне, — сверкнула Марджона белозубой улыбкой.
Ее ладонь скользнула в ладонь Дадоджона, и их пальцы переплелись. Марджона, понизив голос, задушевным тоном сказала:
— Как хорошо гулять, держась за руки, в ночной тишине, под далекими яркими звездами, и вдыхать аромат пахучих роз. Ох, если бы все поэты чувствовали эту прелесть!..
Дадоджон был изумлен, счастлив и смущен. Его сердце оказалось во власти таинственного и сладостного наваждения, исходившего от теплой и нежной, шелковистой руки обольстительницы, вложенной в его руку. Терзаемый душевными муками, много повидавший и переживший, он жаждал участия, ласки и нежности, а не это ли обещала Марджона, переплетя свои тонкие трепещущие пальцы с его пальцами? Ведь измученному, как и тонущему, достаточно подать руку, и он ухватится за нее в великой надежде на утешение и спасение.
Слегка сжав пальцы Марджоны, Дадоджон сказал:
— А разве можно быть поэтом, не чувствуя красоты?
— Э-э, сколько угодно! Я сама знаю одного поэта, который не вылазит из дома и строчит стихотворения про что угодно. Он не знает, что такое красота и любовь. Даже музыку не слушает.
— Он как плохой солдат, — сказал Дадоджон.
— При чем здесь солдат?
— Солдат, который не знает личного оружия, не солдат!
Марджона засмеялась.
— А мужчина, который не способен пленить девушку с первой минуты, — не мужчина!
Дадоджон вновь смешался и произнес, запинаясь:
— А я… я… я в ваших глазах…
— Вы мужчина, настоящий мужчина! — с жаром воскликнула Марджона и, словно бы устыдившись, потупилась.
У Дадоджона захватило дыхание.
— Представляю, сколько кишлачных красавиц сохнет из-за вас, — медленно и будто с укором проговорила Марджона. — Не одной, наверное, заморочили голову?
— Никто на меня не смотрит.
— Ага, так я вам и поверила!
— Честное слово! — искренне вырвалось у Дадоджона.
— Если бы это было так… — со вздохом протянула Марджона, и Дадоджон вдруг почувствовал, что она все сильнее сжимает его руку.
Кровь бросилась ему в голову. Он рывком притянул Марджону, схватил ее за плечи, намереваясь осыпать поцелуями. Но она резко отвела лицо и отпрянула, потом оттолкнула его и отбежала к скамейке, что темнела под ивой, и села на нее.
Разгоряченный Дадоджон быстро подошел, сел рядом и хотел было взять за талию, однако она ударила его локтем в грудь:
— Эй, потише! Не на такую напали!..
Голос ее, резкий и грубый, охладил пыл Дадоджона.
— Да я это… — забормотал он, глуповато посмеиваясь. — Так уж вышло, не знаю… Я не хотел вас обидеть. Простите, Марджона-бону!
— Я не из тех, которые по первому знаку мужчины бросаются ему на шею, — ответила Марджона и тут же, без всякого перехода, сказала: — Если хотите, присылайте сватов. Вы мне нравитесь — отказа не будет!
Они обменялись взглядом. Пристально, остро глянула Марджона и сконфуженно — Дадоджон. Потом он повторил:
— Ради бога, простите меня, Марджона-бону, я не хотел вас обидеть. — И, сдержанно улыбнувшись, стал прежним — мягким, деликатным и смиренно-страстным Дадоджоном.