— Чего же ты мелешь тогда? — напустился я на парня. — Доктора-то вызвали?
— Вызвали, — оказал парень.
— Поехали! — приказал я ему.
— Я с вами, — сказала Ася, следом за мной забираясь в кузов.
На полном ходу, распугав пригревшихся в дорожной пыли кур, мы влетели в деревню.
В доме Бородина пахло лекарствами. На столе стояла раскрытая коробка с различными пузырьками.
Василий Петрович лежал на спине, как покойник. Лицо было землистого цвета. Рядом сидела полная врачиха, держа в пальцах безвольное запястье Бородина.
Я прошел на цыпочках и встал в ногах Бородина. Врачиха, не замечая нас, задрала рубаху, обнажив его белую грудь, которая, как казалось мне, не подавала никаких признаков жизни, и, отодвинув в сторону табурет, пригнулась, прильнула щекой к его груди. Я истомился, следя за всеми этими долгими процедурами ощупывания, ослушивания.
Наконец она поднялась, разворачивая свое крупное тяжелое тело к нам, освобождая его из тесного халата, на нагрудном кармашке которого еле заметно синело расплывчатое чернильное пятнышко. По движению ее рук я догадался, что она желает вымыть их, и тотчас поспешно схватил кружку.
— Что с ним, доктор? — спросил я, следуя за врачихой в коридор, подавая ей мыло.
— Сердечный приступ! К тому же сильный ушиб.
— Это опасно, доктор?
Она пожала полными плечами, внимательно взглянув на меня.
— А как вы сами думаете?
— Жаль! — сказал я.
— Сейчас ему нужен покой! — сказала она, вытирая руки. — Полный покой. Никаких волнений. И постельный режим. Рецепты я выпишу. Если станет хуже, вызовите меня.
— Хорошо! — пообещал я.
Вернувшись в дом, я увидел, что Ася уже определилась в сиделки. Она тихо всхлипывала, украдкой вытирая глаза.
Врачиха пригрозила ей пальцем. И, щелкнув замком потертого баульчика, скрылась за дверью.
К вечеру Бородину стало лучше. Он открыл глаза, внимательно оглядел стены, углы дома, нас и, видимо, догадавшись о случившемся, сделал решительное усилие, чтобы встать.
— Лежи, — сказал я приказным тоном, поправляя подушку под головой.
Он виновато и покорно посмотрел на меня.
— Пару дней придется полежать, — сказал я, давая понять, что это не просто пожелание, но и приказ.
Он перевел взгляд на Асю, как бы ища у той заступничества, и, не найдя поддержки, тихо вздохнул.
Когда он задремал, я шепнул Асе, чтобы она шла домой.
— Хорошо, — шепнула в ответ Ася и тут же шепотом спросила, кто же приготовит нам еду?
Я равнодушно махнул рукой, — мол, обойдемся.
— Нет уж, — возразила Ася.
Она вышла в коридор, где на лавке у Бородина стояла, вся кухонная утварь, и вскоре я услышал шум керогаза, шипенье и потрескиванье на сковороде.
VII
Две ночи, проведенные у постели Бородина, сморили меня окончательно, и потому, когда он пошел на поправку, я забрался на чердак и, не раздеваясь, упал на постель. Никогда в жизни не хотел так спать, да, кажется, и никогда не спал так сладко. Проснулся от шороха дождя по крыше и запаха табака, растекавшегося по всему чердаку: Я поднялся на локте, напряженно вглядываясь во тьму, соображая, кто бы это мог быть.
— Спи, спи, — услышал из темноты приглушенный шепот Бородина, — это я тут втихаря курачу.
— Зачем сюда забрался? — удивился я. — Сам-то чего не спишь?
— Да уж надоело клопа давить, — усмехнулся он. — Все бока пролежал. Придет время, належусь. Это от меня никуда не уйдет.
— Что ты ерунду говоришь, — устыдил я его.
— Тоже верно, — согласился, он. — Пока хворал, всякая чушь в голову лезла. А ты спи, спи. Я-то сейчас пойду к себе. Скучно мне там одному. Вот к тебе и забрался.
— Да можешь и здесь располагаться. Чердак вон какой огромный. Да и свежее, чем в комнатах!
— А и вправду перебраться, что ли? — поразмыслил он вслух. — Пожалуй, переберусь!
Он тяжело заскрипел лестницей, осторожно слезая с чердака.
Я попытался определить, который сейчас час, и поднес к глазам фосфоресцирующий циферблат. Часы показывали девять. Они, конечно же, стояли.
— Сколько времени? — спросил я Бородина, когда он вновь забрался на чердак.
— Двенадцать.
— А день какой?
— Четверг как будто. Выходит, я проспал сутки.
— Ася приходила, — сообщил Бородин, устраиваясь в углу. — Обед нам приготовила, но будить тебя не решилась. Если, мол, проголодается, сам сойдет. Видишь, какая заботливая! Тебе нравится она?
Я что-то промычал в ответ.
— У меня тоже славная девушка была, — сказал Бородин. — Давно, правда. Тебя тогда на свете еще не было. Наденька. Надя Найдич. Из Гомеля. Очень хорошая девушка. Наши на корабле друг перед дружкой выхвалялись, старались ей понравиться. А она меня выбрала. Хотя во мне и ничего такого не было. Но, видать, чем-то приглянулся, если меня, а не кого-то другого предпочла. Думал, вовек не расстанемся. Такая у нас любовь была… Но недаром говорят: человек предполагает, а бог располагает. И сам не знаю, отчего все так случилось. Хотя когда задумаешься, когда начнешь перебирать все события, то вроде даже и объяснение этому найдешь. Да толку что? Теперь это как мертвому припарки. А Наденьку я часто вспоминаю. Хотя и не знаю, где она сейчас и жива ли?
Бородин замолчал, словно бы устыдившись столь откровенного признания. Было слышно, как он тяжело завозился на своей постели.
— Я-то выспался, а тебе вот мешаю!
— Что ты! — возразил я.
Неожиданное признание Бородина заставило меня насторожиться, ибо за ним я угадал давнее его желание рассказать то, обещанное, чего держать при себе он уже не мог.
Я сказал ему, что если он хочет, мы можем говорить хоть до утра. Бородин оживился. Закурил. Мне тоже захотелось закурить, хотя, по обыкновению, ночью не курил.
Бородин лежал сбоку, под самым скатом крыши, и при каждой новой затяжке я видел, как озарялось его лицо: крупный нос, тяжелые надбровья, жесткие складки рта.
— Помнишь, обещал кое-что рассказать тебе. Так изволь теперь слушать. Правда, рассказ долгий, даже не знаю, как за него взяться, чтобы ты все мог понять и правильно рассудить. Для меня это важно. Потом ты и сам поймешь почему. Впрочем, слушай.
Как ты знаешь, до войны я служил в Мурманске, в морском пароходстве, ходил на транспорте «Декабрист», ты о нем уже знаешь. Другой такой транспорт, как наш, трудно найти. Я не ходовые его качества или там комфорт имею в виду. В этом смысле он был самым заурядным пароходом. Судьба его удивительная. И мы гордились его судьбой, его прошлыми заслугами.
Несмотря на свои немолодые годы, транспорт наш ходил всюду. И на внутренних линиях, и на внешних. Как правило, к северным соседям. По дороге к ним мы и узнали о войне. И хотя вид у нашего судового радиста, Саши Федотова, был довольно растерянный и странный, известие это, по правде сказать, поначалу не очень встревожило нас. Немец не казался нам таким уж страшным зверем. И потому война, несмотря на все возможные беды, не пугала нас. Еще в школе приучили нас к мысли, что мы победим в любом трудном деле, какое выпадет на нашу долю. Мы поняли, пришел час, наш черед постоять за родное Отечество, как стояли за него наши далекие и близкие предки.
Такие вот чувства жили в нас, хотя мы, конечно, вслух их не высказывали. Русский человек, как ты знаешь, более умел в деле, чем в словах. И мы рвались в это дело. Каждому, видимо, хотелось испытать себя. Мы, молодые, отчаянно просились на фронт, чувствуя превосходство перед семейными людьми, которые не проявляли такой торопливости, как мы, и которые, как тогда казалось нам, слишком осторожничают, дорожат жизнью. Нам еще не была известна цена жизни, а они знали эту цену.
VIII
Бородин замолчал, видимо решив, что ушел в сторону от рассказа.
— Так вот, — сказал он, закурив новую папиросу, — то, о чем я тебе хотел рассказать, случилось с нами, как это ни покажется странным и роковым, в последний день сорок второго года. Тридцать первого декабря, в двенадцать часов пополудни (такое не забывается), мы погрузились в Рейкьявике и пошли к дому, в Мурманск. Везли селедку, масло в бочонках, разные другие продукты, которые были нужны и фронту, и мирным жителям.