Уже появились ранние звезды. Высоко на горизонте, проводив солнце, ярко мерцает вечерняя звезда, звезда пастухов. Утром она встречает их со стадом при выгоне из села в поле, вечером со стадом же провожает домой.
Любимая, знакомая, чудесная звезда, красавица неба!
Иван Павлович сидел рядом с Андреем. Неугомонный Андрей о чем-то расспрашивал моего друга, а тот нехотя бурчал ему в ответ.
Андрей крутил головой, смеялся. Хмель с него далеко еще не сошел, и был Андрей в том состоянии, когда хотелось говорить и говорить. Словом, старина пребывал в самом веселом расположении духа. Он даже пытался запеть «Шумел, горел пожар московский», но взял слишком высоко, и с пожаром ничего не получилось — потух.
Вдруг Андрей увидел звезду, ту самую, которую увидел и я. Она теперь была еще ярче и светилась прямо над горбатой дугой лошади.
Андрей вскрикнул и, указав на звезду холудиной, требовательно спросил:
— Это какая?
— Что какая? — отозвался предчека.
— Вон, вон, — достал Андрей холудиной до дуги, намереваясь спугнуть с нее примостившуюся звезду.
— Эх, старик ты, а не знаешь. Впервые, что ли, ее видишь? Вечерняя, она же и утренняя звезда.
— Что же, стало быть, вроде у нее двойная фамилия? Ты, начальник, мне ее по имени величай. То есть вроде как зовут.
— Зовут зовуткой, величают Марфуткой, — отвязался от старика Иван Павлович.
Андрей расхохотался и невесть с чего ударил холудиной вялую лошадь.
— Н-но, Марфутка!
Лошадь и не почувствовала удара — он так был беззлобен, — лишь крутнула жидким хвостом да кивнула мордой, будто спасибо хозяину сказала.
Некоторое время опять ехали молча. Но Андрей не из тех, чтобы так легко от него отделаться. Ему все надо знать. Что на земле есть и что на небе.
— А я по дурости полагаю — должна быть у нее имя. Ученые, слышь, трубы на них наставляют и на каждой, даже малюсенькой, вроде с гниду, есть огненная надпись.
При словах «огненная надпись» он даже выпрямился и произнес их громко, торжественно.
— Откуда ты все знаешь? — спросил Иван Павлович.
На это Андрей оповестил с уважением:
— Сосед у меня, Василий, Законник по прозвищу. Дотошный до всего. Так он мне и говорил: надпись, слышь, вроде вывески и на серебряной доске вроде подноса.
— Чепуху ты говоришь.
— Нет, правду говорю. Василий, шабер мой, человек совестливый. Во всех ревизиях состоит и не обмишулится. Он и про эту звезду говорил, да память у меня плохая, а грамота хуже того.
— Грамота тебе была бы во вред, — определил предчека.
— Оно верно, оно так. От грамоты в задумчивость клонит, заговариваются люди. Взять Библию…
— Не бери Библии, — отсоветовал Иван Павлович, — не по разуму.
— Я и то… Э-эх, вон еще звездочки!
Вдруг решительно, словно давно порывался, спросил:
— А скажите вы, грамотеи: сколько на всем небе звезд? Мильен?
— С гаком, — ответил Иван Павлович. — Ты Петра вон спроси. У него книга такая есть, про звезды… Петр! О чем думаешь?
— О печнике, — на всякий случай ответил я.
— А что о нем думать? Взять его к нам в город. Верный человек.
— Обтесать только придется, — сказал я.
— Правильно. Мы и сами еще не совсем обтесаны. Яков тебе нравится?
— Очень. И тот парень…
— Жених, что ли? — спросил Иван Павлович.
— Ты слышал их разговор с крестной о невесте?
— Немного слышал. Крестная-то верно ему говорила.
— Она не только ему…
— А еще кому? — быстро обернулся он ко мне.
— И тем, кто ее случайно подслушал.
Иван Павлович поперхнулся. Помедлив, тихо заметил:
— Язва ты, Петр.
— Это я больше о себе, Ваня. Гляди в оба, зри в три, — говорит пословица. А там как хочешь. Вон хоть звезды холудиной с дуги сшибай.
Последние слова относились к Андрею. Он так и держал свою холудину торчмя и, видимо, дожидался, когда мы окончим разговор, ему непонятный. Не дождавшись, перебил нас:
— Шабер мой Василий говорит: есть, слышь, звезда такая — Марс. Как засветит красным светом, глядь, война. А шабер мой врать… не-ет, Христом проси, чтобы соврал, не станет. Спросит: «А как закон? Что по закону за вранье? Арестански роты». За это ему и прозвище дали — Законник. И вот, слышь, диковина. Под эту звезду, как ей взойти, рождается на земле каждый день шешнадцать больших енералов. И енералишка еще молокосос, у мамки титьку опоражнивает, а на плечах сами по себе еполеты, вроде как родимы пятна, обозначаться начинают. Не-ет, шабер не соврет. Он на японской был, хромоту с тех пор приобрел… Ну, а эта — не она? — указал Андрей холудиной в небо. — Случайно, не Марс?