— Нет, нет, — загородил Андрей мешок. — Не котята.
И, уже осмелев, заметил нам с упреком:
— Э-эх, вы-ы! Подведете… вот.
— А ты сам покажи, — сказал Иван Павлович Андрею и пояснил Шугаеву: — На базаре он всякого добра накупил. В приданое дочери… И еще одну чудесную штучку приобрел. Да такую, какую ты, Степан Иванович, в жизни не видел.
— Покажи, Андрей, — попросил Шугаев. — Что за штучку ты купил на базаре?
— Ругаться или смеяться не будете?
— Ругаться не будем, а если весело, посмеемся.
— Э-эх, вы! — снова упрекнул нас Андрей. — Вот что я купил, Степан Иванович. — И Андрей, открыв мешок, сначала вынул зеркало с амуром, которое с большим интересом рассмотрел предуисполкома и похвалил, затем, осмелев, достал и часы.
— Ба-ба-ба! — воскликнул Степан Иванович. — Они, надо полагать, с музыкой?
— Д-да, пищат, — ответил Андрей и сам засмеялся. Он уже освоился.
Видимо, у Андрея, как и у некоторых, было о Шугаеве другое представление. Шугаев слыл строгим человеком.
Его именем запугивали. Этим занимались больше всего те, у которых была на то причина.
А Шугаев по натуре добрейший человек. У него веселый, живой характер, он любил шутку. Широкий открытый лоб, пышные усы, статен, широкоплеч, одет всегда хорошо, по-городски.
Честен, неподкупен, не любил подхалимов, терпеть не мог разгильдяев или людей двуликих, храбрых на словах, но отлынивающих на деле.
Особенно не терпел он левых эсеров. Шугаев и Жильцев просто не выносили друг друга.
Шугаев был замечательным организатором всей партийной и советской работы в уезде. И никто не мог предположить, что у него было закончено только четыре класса.
Но пятнадцать лот работы на Путиловском заводе дали ему больше, чем университет.
Мы, молодежь, любили Шугаева. Он служил нам хорошим примером во всех отношениях.
Шугаев был неравнодушен к детям. Своих детой у него не было. Он настоял на открытии детского дома для сирот.
— Что ж, Андрей, — обратился Иван Павлович к нашему другу, — заведи свою машинку, похвались Степану Ивановичу.
— А я не умею, — сознался Андрей.
— Давайте, я одолею, — попросил сам Степан Иванович.
Он нашел внутри часов ключ, завел и, когда часы заиграли, поставил их перед нами на стол.
Мы с удовольствием прослушали музыку. А часы играли не что иное, как «Коль славен наш господь в Сионе».
— Чу-удесная машина, — похвалил Степан Иванович. — Прелесть, как чисто выводит! Подпевать хочется. Я ведь когда-то на правом клиросе пел. Сам батюшка хвалил меня. Люблю попеть и сейчас.
И, к удивлению Андрея, председатель уисполкома очень мягким тенором запел свою любимую песню, которую мы от него слышали не раз в свободные минуты при хорошем настроении или во время поездок в дороге.
Андрей совсем осмелел. Он от восторга всплескивал огромными ручищами, хлопая себя по ляжкам, и опять вопрошал, но уже самого Степана Ивановича:
— Ужели это вас я вижу, товарищ Шугаев?
— Могу документ показать, товарищ Андрей, — смеялся Шугаев.
— Зачем документ? Вот ужо в селе буду рассказывать, какой вы… Не поверят.
— Что ж так?
— А так. У нас Митенька и Лобачев черт знает что про тебя болтают.
— Не знаю таких, — усмехнулся Степан Иванович.
Андрей опешил.
— Лобачева не знаешь? Ну-ну!
И он очень красочно рассказал, как Лобачев прятал свой хлеб в навоз, и про Гагарина рассказал, и священника расписал во всех красках.
Я заметил, как с лица Степана Ивановича постепенно сходила улыбка.
Вскоре Андрей заторопился, уложил в мешок часы, зеркало.
— До свиданьица, Степан Иванович, — радостно произнес он, — мне ведь пора к дому.
— До свиданья, Андрей, — подал ему Шугаев руку. — Передай бедноте и середнякам поклон от меня. И еще вот что, Андрей: помогай в селе комитету бедноты. Сам ты середняк, стало быть стоишь за Советскую власть. А если обижать тебя будут, прямо ко мне обращайся. Вот скоро будет совещание комитетов бедноты, приезжай. А пока помогай вывозить хлеб на станцию для питерских рабочих. Будешь помогать, товарищ Глазов?
— Буду, вот те Христос, буду!
Придерживая левой рукой мешок, Андрей хотел перекреститься, но, не найдя икон в углу, махнул рукой.
Попрощались и мы с Андреем. Едва он ушел, как раздался стук в дверь. Вошли Брындин и Филипп.
Больше всего я обрадовался Филе. Мы долго жали друг другу руки. За это время Филя заметно похудел. Щеки на его продолговатом белобрысом лице совсем ввалились.