Наконец-то заявился. Выпивши, навеселе. У него дочь именинница. Поздоровались. Я лежу. Меня трясет. Начал спрашивать, а я молчу. Потом я заплакал. Фаддей Алексеевич опять мне валерьянки. Отводит исправника в угол и шепчет ему что-то. А исправник только и твердит:
— Ну-гу, ну-гу? — Сел в кресло и крякнул: — Дела твои господни!
Видно, хмель с него слетел. Долго молчал, потом подошел ко мне.
— Что же нам теперь делать, Николай Петрович?
— Что делать? — еле шепчу. — Сажайте меня в тюрьму, Владимир Васильевич. Нет мне оправданья.
— Это не выход. Были и не такие случаи. Да тут и я сам виноват… Говорите, через стену? И кошка с веревкой? Кошку снимите. Никому говорить не надо. Я их спишу. Ищи ветра в поле. Спишу в Тобол. Завтра же отправим человек полста. Пошлю своих людей. Устроят как бы побег по дороге. Ничего, выздоравливайте. Арестантов на наш век хватит. Россия велика, и половина в ней мошенников.
Тут я вновь прослезился. Так-то вот, друзья!
Глава 28
Мы вышли во двор тюрьмы.
Перед нами стояло красное двухэтажное здание, выстроенное по приказу императора Николая, названного Первым, а прозванного Палкиным. Режим его был палочный и отчество — Павлович. Понимать можно двояко и все верно будет.
…Разъезжая по крепостной державе, молодой царь после разгрома декабристов и ссылки их в Сибирь на каторгу заглядывал иногда в самые глухие уголки необъятной страны, знакомился с ней, изучал порядки, нравы и самолично ревизовал начальство, выискивая дух крамолы и измены.
Разъезжал он со своей свитой из города в город на перекладных.
На ямские станции заранее мчались фельдъегери, чтобы приготовить самых лучших лошадей.
Особенно царь любил ездить на серых в яблоках жеребцах, пятериком. По два впереди, цугом, с верховыми на них, затем тройка с коренником и пристяжными.
Царская карета была тяжелой и походила на небольшой вагончик с окнами по бокам, с постелью, со столом, мягкими сиденьями и со всеми удобствами. В том числе погребком, где хранились заграничные вина. С царем вместе находился его адъютант — французский генерал.
Позади в крытых экипажах мчалась свита и охрана.
Так как проселочные дороги были узки для царской кареты, то мчались вдоль дороги, по полям, не считаясь, пустые они или заняты посевом.
Николай держал путь через нашу губернию, на Саратов. Прямой путь он вообще любил, и на этот раз прямик-большак лежал через город Инбар.
Инбар представлял для царя и другой интерес.
Коварная комедия, в которой были показаны нравы и в лицах осмеяна вся крепостная Русь с ее купечеством, чиновничьим миром, — эта комедия, которую царь недавно видел на театре в Петербурге, не выходила у него из головы.
Недаром, просмотрев ее, он воскликнул:
«Всем досталось, а мне больше всех».
Эти события в комедии, по слухам, и происходили в нашем городе Инбаре. В городе, где некогда рос и учился белоголовый, похожий на крестьянского парнишку, с прямыми, как ржаная солома, волосами, с тощим лицом сын уездного лекаря, прославившийся потом неотразимой силой влияния на умы всей громадной России.
А в одном из имений, в глуши полей и прудов, жил под попечением строгой помещицы-бабушки сирота, низкорослый мальчик с черными выпуклыми глазами, гордый, замкнутый, впоследствии великий поэт России, второй после величайшего его собрата.
По дороге в Инбар, в огромном селе Никольском, где проживали богатые купцы, торговавшие пенькой, где были кожевенные заводики и сапожные мастерские, царская свита отдохнула, но задерживаться не стала.
По приезде фельдъегерей еще до прибытия царя уже были заготовлены лучшие лошади.
Царь остался доволен серыми жеребцами. Сельское начальство замерло от страха и тоже было довольно, что царь так скоро их покидает. С возгласами «ура» они радостно проводили блестящую свиту за околицу. А там бог с ними! Пусть едут в Инбар, с которым немирно живут никольские купцы, не поделив торговли между собою.
Простой же народ — мастеровые и мужики попрятались в свои лачуги и посматривали только в окна да из-за углов изб, сараев, лабазов. Они так бы поступили и без грозного приказа станового — не показывать своих чумазых рож.
И помчалась кавалькада вдоль дороги, пыля и подминая хлеба крепостных, помещиков-дворян. Последние были очень довольны, что царь удостоил проложить по их полям дорогу, и уже не пахали потом этот новый тракт, а обгородили его, как святыню.