Снова молчание. Крепок парень. Да они будто все уговорились молчать. В Горсткине были куда разговорчивее, там они выдавали друг друга, выгораживая себя. Вот уже четыре дня мы ведем допросы, а толку настоящего нет. Иван Павлович допрашивает Васильева, Брындин — Климова.
— Проходи, садись! Ну? Садись же, — я указал ему на стул…
— Я и так сижу, — ответил он и мрачно посмотрел на меня.
— Пока не вижу. — Я притворился, что не понимаю двойного смысла его слов.
Он сел вполоборота ко мне и положил ногу на ногу.
— Вот мы с тобой снова увиделись, — тихо начал я. — Судьба, что ль, нас с тобой сводит? А судьба, она изменчива. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа». Так в песне поется.
— Я… не виноват! — вдруг заявил он.
— Подожди, подожди. Сразу и «не виноват». Выясним.
Но мои слова он пропустил мимо ушей. Его терзала какая-то мысль, может быть внушенная ему кем-либо в камере.
— В расход пустите? — И он поднял на меня свои узкие, уже испуганные глаза, раздул широкие ноздри и ожидал, какой последует ответ на его прямой вопрос.
— Расход-приход — это в бухгалтерии бывает. И потом — ты говоришь, что не виноват. Почему же сразу тебя в расход? Не тебя первого допрашиваю из ваших.
— А кто еще тут был? — поинтересовался Иван Жуков.
— Ишь какой быстрый. Теперь уж ты, выходит, меня допрашиваешь. Что ж, отвечу. Были у меня твои знакомые. Держи-ка лучше папиросу да побеседуем.
Но Ванька даже не посмотрел на портсигар. Закурив, я пристально глядел на его скуластое лицо, обросшее рыжим мохом, и сдерживал накипевшую во мне злобу. Мне нужно было найти к нему проникновенный подход.
— Слушай, Ваня, и поверь мне: если ты во что-нибудь еще веришь, я с тобой буду говорить по душам. Больше того — как со сверстником, с деревенским парнем. Ведь мы с тобой чуть не родственники.
— Какие мы с тобой родственники? — Вдруг вскочил и с горечью воскликнул: — Хочешь жениться на Ленке, женись. Она сама сказала — тебя любит.
Этого я совсем не ожидал от него. Значит, перехлестнул со своим душевным подходом. Помолчав, чувствуя, что краснею, я раздельно, строго проговорил:
— В тюрьме со следователем о невестах не говорят. В камере говори с кем хочешь и о чем угодно. Ты с кем там сидишь?
— Вор какой-то.
— Кто он, как его зовут?
— Уваром.
Это про Увара говорил мне начальник тюрьмы: «Вор из воров, всем ворам вор. В трех губерниях крал, во всех тюрьмах сидел, а теперь у меня на отдыхе». Увара держали в одиночке, а теперь к нему посадили Ваньку. К такой-то знаменитости!
— И как он, твой сосед? За что сидит?
Ванька ухмыльнулся, рукой махнул.
— Конокрад!
— Дружно живете?
— Все продукты мои жрет. Он ведь рослый. Дай ему, конокраду, лошадь — и ее слопает вместе с хвостом. Кулаки у него с мою голову. Переведи меня в другую камеру, спасибо скажу.
— Спасиба от тебя не нужно. Ты не говорил ему, за что посажен?
— Сказал.
— А он тебе что на это?
— Откровенно говоря, и сейчас башка трещит. Влепил да бандитом обозвал. Весь день я плакал… Ну, а какой я, Петр Иваныч, бандит? — Он назвал меня по отчеству. — Да еще контриком обозвал. Что он, чекист какой?
— Видишь, Ваня, даже отпетый вор, и тот недоволен тобой. Контриком обозвал. А ты говоришь, «не виноват». И поскольку обрезы нашли не у него, Увара, а у тебя, чьи же они? Ты не отказывайся от обрезов. И ни от чего не отказывайся. Тебе легче будет. Ну, втянул тебя в это дело Васильев — а он человек опытный и уж контрик настоящий, — вот ты и заготавливал для него оружие, скупал винтовки у дезертиров. Мы все знаем. И вышло, что ты сам — обрез в чужих руках. Мне тебя, говорю, очень жалко. А расскажешь все, что знаешь, как тут Егор рассказал, тебя Советская власть помиловать может. По младости твоих лет.
Внушая Жукову все это, вызывая на откровенность, я пододвинул к нему портсигар, и он не отказался. Со стороны можно было подумать, что сошлись два парня, сидят себе покуривают и мирно переговариваются между собою. Солнце бросало полосатые тени на белую стену и на желтый шкаф с папками. Дым от папирос переливался в лучах солнца, то извиваясь, то вытягиваясь тонкими паутинками в форточку. Было тихо и жарко в кабинете. На лбу Вани показались капли пота.
— Можешь раздеться, — предложил я. — Обедали?
— Кормили, — ответил он, снял с себя френч и повесил его на спинку стула.
— Чем вас кормили?
— Чечевична похлебка и каша с маслом.
— Вот видишь, Ваня, кормят вас. А стоит ли вас кормить, если вы против Советской власти бунт готовили? Там, на фронтах, наши против Колчака воюют, против Краснова, чехословаков. А вы? Там новую власть защищают от помещиков, чтобы они опять не сели на землю, чтобы не отобрали эту землю от мужиков. А вы? Ты сам как есть мужик, а идешь за помещиков. Ты что, кулак? У тебя землю отрезали? Мельницу отобрали? Хлеб выгребли? Ничего у тебя этого и не было. Твое-то дело, раз ты от природы калека, сапоги тачать, а ты в спекуляцию ударился, да еще в какую! С Егором в союз пошел. Больше того, втянуло тебя в самую контрреволюцию. А жил бы ты тихо, смирно, и все было бы хорошо. Женился бы на Лене и жил, детей плодил. На войну тебя не взяли. Что с тобой случилось? И правильно сделал Увар, что дал тебе тумака на память и бандитом обозвал. На, закури еще. Закури и рассказывай все. Мы уже кое-что знаем, но надо, чтобы и ты подтвердил. Не о тебе главная речь, а о них. Давай говори, не тяни. Меня другие дела ждут.