Но что это? Сначала с шумом, гамом, свистом выметнулась орава ребятишек, за ними толпа женщин и мужчин. Затем появилась процессия с гробами. Один гроб, второй, третий… а уже дальше сквозь народ не видно сколько. Каждый гроб несли на плечах, а не на полотенцах.
Впереди певчие. Тут и мой крестный — бородатый Матвей. Он регентовал и шел задом вперед, как полагалось регенту. За ним мой отец с Осипом, кривой Сема с Чуваловым, Марья Медведкина с Зинаидой Устиной. Все тянули скорбную заупокойную. А вот кузнец Илья, рядом с ним продотрядчик Никита. Они идут сторонкой, чему-то усмехаются.
Все гробы новенькие, разных размеров. Даже детские. Поделкой гробов для продажи занимается сам отец Федор. Он хороший столяр. Даже парты для школы мастерит. Гробы и ульи своей работы он хранит в омшанике в саду, под огромной старой липой.
Издали я насчитал, кажется, десять гробов. Из них три — младенческие.
За гробами — несколько подвод. На передней Фома Трусов — мужик смешливый. Стало быть, подводчики не повезли все-таки рожь на станцию, не послушались приказа Григория, а вот везут… Что же они все-таки везут? На каждой телеге ульи. А что в них?
— Здόрово? — Ко мне подбежал Никита и указал в сторону процессии.
— Что же здорового. Наоборот, очень печально.
Процессия уже подошла к сельсовету, и гробы бережно опустили на землю возле крыльца.
— Илья, Илья! — окликнул я кузнеца, помогавшего снимать ульи с телег. Ульи, видимо, были тяжелые.
— Леткой вверх, не опрокинь! — кричал кто-то.
— Пчелки разлетятся, — беспокоилась Марья Медведкина.
Но никаких пчелок не вилось над ульями. В них, наверно, был только мед. Ульи поставили в один ряд.
— Илья, — едва пробравшись сквозь толпу, вновь окликнул я кузнеца, — что это? Покойники?
— Они, — твердо ответил Илья.
— Хоронить?
— Земле предать.
— Ну, а ульи с чем? — недоумевал я.
— С медом они, Петр Иваныч, — ухмыльнулся кузнец. — Хочешь — медом получишь, хочешь — на поминки придешь, сыту будешь хлебать.
Когда гробы поставили в два ряда, а ульи сзади, Григорий-матрос встал на крыльце и поднял руку.
— Граждане прихожане, тише! Пока нет пастыря, отца Федора, пока он пьет чай с булками и вареньем, я сам проповедь скажу. Дело нехитрое. Вот тут, видите, дюжина покойников. Поклонимся им.
Он снял фуражку и поклонился.
— Да будет страдальцам тишина, мир, а земля пухом!
Легкий смешок пробежал по толпе, но лицо у Григория печальное. Он повысил голос.
— Только мы мертвецов хоронить не будем. Пущай поживут. И дадут жизнь многим. В том числе и вам, беднеющий класс деревни!
Он подумал, что-то соображая, потом обвел всех прищуренным взглядом, тряхнул курчавой головой и спросил:
— А не желательно ли вам, граждане, может, в последний раз посмотреть на лица… угробленных?
— Желательно!
Григорий обвел глазами толпу.
— Илья, Фома, Чувалов, снимите крышки! Пусть православный народ воочию увидит, как орудует гидра контрреволюции. Она грозит схватить нас за горло костлявой рукой голода. Открывай, Илья.
Кузнец быстро снял крышку.
— Христос воскресе! — воскликнул он.
Второй гроб открыл Фома.
— Воистину! — воскликнул он.
— Встань, Лазарь, ходи! — Это уже мой отец произнес. Он-то знает Святое писание.
— Эх, была не была! — открыл четвертый гроб Чувалов.
Скоро все гробы были открыты.
— Рожь! — крикнул кто-то близко стоявший.
— Пшено… бабыньки. Кашка для ребяток.
Раздались восклицания, ропот, ругань.
— Откройте летки в ульях. Осторожнее. Подставьте что-нибудь, а то мед вытечет, — снова приказал Григорий.
Илья и здесь успел.
— Кому меду, давай картузы, шапки.
Он снял с одного мальчугана картуз и подставил под летку. Открыл затычку. Из отверстия ровной струей потекло золотистое просо.
— Эй-эх, бабы, вот медок! — Он взял пригоршню проса из картуза и начал пересыпать его с ладони на ладонь, приговаривая: — Золотистый медок, зернистый, шатиловский. Да ведь у попа сроду плохого проса не бывало. Навозит землю.
— У попа?! — с удивлением воскликнул кто-то. — Это как — у попа?
— Ну, у батюшки с матушкой, бестолочь. И рожь у него, — рассердился кузнец на момент. Потом улыбнулся. — Ловко спрятал? Знал, куда прятать. Учитесь у пастыря добру.
После некоторого оцепенения толпа вдруг взорвалась. И не понять, что поднялось. Крики, шум, свист, непристойная ругань. Ругались по-мужичьи даже с виду смирные многодетные женщины. И все чаще, все настойчивее требовали:
— Подать нам попа!