Как все это мне знакомо! Но я не ищу уже той крыши, где на трубе, продолжая ее, был черепичный молочный горшок. Не ищу, а сердце замирает. Томительно и горько.
Раньше, бывало, подъезжая к селу, я готов был, если бы у меня были крылья, перелететь с бугра через речку, чтобы только встретить ее, заглянуть в голубые глаза. Теперь — нет. Чувство обиды и необъяснимого стыда перед чем-то охватывает меня.
Начался резко крутой, как по стене глубокого оврага, спуск на мост. Андрей взял «холеру» свою под уздцы. Телега, хотя и не тяжелая, напирала сзади, передком ударяя лошадь по ногам.
Лошадь шла тихо. Виден только ее круп. Голова где-то внизу. Хомут совсем съехал, шлея под хвостом натянулась до отказа и готова лопнуть. А вот уже и знакомый ветхий мост.
Я услышал громкие голоса поблизости. Кричали все сразу, огулом.
Услышав этот гвалт, Андрей остановил лошадь на мосту. Поправляя хомут и шлею, он указал холудиной по направлению к волисполкому.
— Слышишь, Петр Иваныч?
— А как же, слышу, дядя Андрей.
— И тут базар.
— Это не базар, борода.
— Что же?
— Настоящая революция пришла в деревню. Видать, комбед организуют или что.
Глава 10
Мы поднялись от моста, въехали в улицу. Я спрыгнул с телеги, пошел сзади. Андрей оглядывался на меня с непонятной мне опаской. Он шел обок с лошадью и изредка молча взмахивал на нее холудиной.
Никто на нас не обратил внимания. Мало ли ездит по этой дороге разных людей. Да и не до того было людям, собравшимся здесь перед волсоветом. Они кричали по-прежнему, а о чем — трудно разобрать.
Все луга, лесные и заливные луга вдоль реки перешли крестьянам от помещика Тарасова.
Сам Тарасов жил в своем имении, и его, как и Климова, никто не трогал. Больше того, Тарасов вызвался работать садоводом.
По словам Тераскина, заведующего земотделом уисполкома, жителя этого села, помещик у них добрый, людей не обижал, и не так богат, как другие. Тем более — он уже старик, вдовец.
Говорили, что у него до революции были даже обыски и находили тонкие книжки в красных обложках. И еще был слух, что Тарасов в молодости состоял в какой-то революционной организации.
Все это пришло мне на память сейчас, пока я стоял возле пожарного сарая, вслушиваясь в гвалт, и старался понять, о чем кричат.
Но узнать ничего не удалось. Кричали десятки людей. Казалось, никто никого не слушает и друг друга не понимает.
Толпа народа разделилась на отдельные группы. Некоторые сидели на ступеньках волсовета, на бревнах, возле палисадника, другие — под навесом кооператива. Часть забралась в пожарный сарай, где уселись кто на дроги с баграми, кто на бочки, кто на дрожины рядом с насосом.
Я тронулся вслед за Андреем. Пора где-нибудь остановиться.
Лучше бы вообще проехать мимо этого села и приютиться в следующем, где при дороге есть чайная, в которой всегда проезжие узнают все новости.
Андрей нашел подходящую избу, отпряг лошадь и ввел ее под навес.
— Что там за крик? — осведомился он, прищурившись.
— Не разобрал.
— Эх ты, начальник! А я разузнал.
— Ты, борода, хитрый. Что же разузнал?
— Вот закусим и сходим вместе.
Он бросил лошади травы, убрал сбрую и, подмигнув мне, отправился в сени.
Вскоре он вышел и позвал меня.
В сенях женщина накрывала стол. Что-то очень охотно начала она ухаживать за нами. А Андрей перебрасывался с нею какими-то загадочными словами. Женщина так же загадочно отвечала ему.
«Ишь старый, — подумал я, — не любовь ли ты закрутил здесь? Молодость, что ль, свою вспомнил? Недаром про твои прежние похождения разные слухи до сих пор ходят по селу. Да ведь ты, черт, и сейчас красив».
Женщина между тем вышла во двор. Андрей тоже вышел, но не во двор, а на улицу.
Я остался один и начал осматривать сени и все, что в них было. Сени небольшие. В углу — деревянная кровать. На ней вместо матраца лежала солома, укрытая самотканой холстиной, сверху самотканое же одеяло, две подушки в ситцевых наволочках.
Здесь же в сенях чулан с дверью, к двери придвинута ступа; в углу грабли, на крючьях висят косы.
Небольшая куча кизяков, а над ними соломенные гнезда. В одном из них сидит желтая курица.
Все обычное и привычное.
Вернулся Андрей. Он нес початый им зеленый бидон. С самым серьезным лицом опустил его на пол, а затем, будто не доверяя кому-то, сунул под кровать. Взглянув на меня, погрозил пальцем.