— Дядя Андрей, ты тоже шагай, не отставай!
— Да не отстану, что ж делать. Говорю, закипело в народе.
Обходя орущих мужиков, мы добрались до крыльца. Первым поднялся на него Федя. Мы с Андреем остались внизу. Федя что-то зашептал Оськину. Тот обернулся, посмотрел испуганными глазами на меня и, махнув на мужиков, пошел ко мне навстречу. Как ни в чем не бывало мы пожали друг другу руки и вместе поднялись на крыльцо. Сзади, тяжело вздыхая, шагал Андрей.
При виде чужих людей собрание немного стихло. Появление незнакомцев вызвало у мужиков интерес.
Послышались вопросы:
— Это кто?.. Чьи?.. Откуда?..
Им кто-то ответил, но что — не было слышно.
В наступившей тишине открылась дверь из сеней, и Проскунин, как заяц из застрехи, выглянул на свет. Завидев его, некоторые весело закричали:
— Выходи, фершал, выходи!
— Не бойся, не убьем!
— Мы попугать любим!
Проскунин, насильно улыбаясь, вышел из сеней на крыльцо.
Но эти усмешки и на первый взгляд ласковые шутки были не так-то добродушны. Стоит сейчас намекнуть о комитете, как крестьяне снова взорвутся.
Проскунин, чего с ним раньше никогда не было, увидев меня, обрадовался и протянул руку. Я руки не подал, что хорошо заметили мужики. Это вызвало одобрение. Значит, я против Проскунина. Андрей подал руку Проскунину, и тот с готовностью пожал ее. Андрей бывал и больнице на приеме у фельдшера, видел его в белом халате. Уж в больнице-то Проскунин никому не подаст руки и даже головой не кивнет. Там он царь и бог.
— Вот что, товарищи, — обратился я, отходя немного в глубь крыльца, к Оськину и Проскунину, — собрание надо немедленно распустить.
— Почему? — удивился Оськин.
— Распустить всех до единого. Я говорю как член упродкома и уисполкома. Если хотите, просто приказываю. К вечеру созовите коммунистов. У вас есть ячейка? Или разбежалась?.. Есть? Хорошо. Говорить же сейчас не только бесполезно, но и вредно. Даже опасно. Не с этого надо начинать. А вечером все объясню. Объявляй, Оськин, а то народ опять начнет волноваться, — строго сказал я.
Мужики, отдохнув, снова начали шуметь. Они готовились дать нам отпор. Тут уж ничем их не возьмешь.
— Считаю собрание закрытым, — объявил Оськин. — Расходитесь по домам.
Это внезапное заявление мужики приняли с недоумением. Некоторые рты раскрыли — что такое? С места не двинулись. Тем более удивительно им, что стоят перед ними какие-то приезжие — один с бородой, второй во френче. Должны же они что-нибудь разъяснить!
— Почему так? — спросил стоявший впереди и оравший, как я заметил, громче всех.
— Вы устали, и мы тоже.
— Приказ, что ль?
— Да, приказ, — кивнул на меня Оськин.
— От кого? — крикнули из толпы.
Взгляды устремились на меня и Андрея.
— Уездна власть, — с непонятным торжеством в голосе заявил Оськин.
— А ежели мы не желаем расходиться? И кто такая уездна власть?
— Упродком, — вновь кивнул на меня Оськин.
— Упро-одко-ом? Теперь понятно. Это, стало быть, он прислал к нам фершала для расстрела?
— Он и раны сам залечит, только поднеси ему.
— Все они там пьяницы. Шпирт лакают.
— И грабители, — добавил тот, который сказал о расстреле. — Не иначе вот эти самые и приехали к нам хлеб грабить. Вон борода тоже. Обрезать бы.
— Ты сам борода! — не утерпел Андрей. — Давай мерить, у кого шире.
— Право, что грабители, — вступился рыжий мужик, вынырнувший из-за спин других.
Голос мне показался знакомым. Я начал всматриваться. Что-то знакомое. А-а, догадался. Так это он, голубчик! Егор, муж Федоры. Он, видимо, не узнал меня, хотя стоял неподалеку.
И громко, чтобы слышали все, задал вопрос:
— Много, дядя, у тебя ограбили?
— Пока нет, — сознался Егор, — а того гляди, охватят.
— Зачем же зря кричишь? Вот когда начнут, как ты говоришь, грабить, тогда ори так, чтобы в соседнем селе Тарханах было слышно.
Мужикам тихий мой, спокойный голос понравился. Они даже заулыбались, подталкивая друг друга.
— Но пока у тебя, уважаемый Егор Петрович, хлебные излишки для голодающих Питера не изъяли, помалкивай в тряпочку. И не теряй времени попусту, а прячь хлеб подальше. Вон закопай его под старый жернов твоей мельницы и никто не найдет, и дождь не промочит.
Не только Егор, но и все, кто стоял рядом с ним, так и выпучили на меня глаза. Мне как раз этого и надо было.
— А если есть желание, — продолжал я, — вступай в бедноту, и тебя, Полосухин, с радостью изберут председателем комитета. Очень будет выгодно для твоего хозяйства. Ни к амбару, ни к мельнице никто не подойдет. А весь хлеб, который ты собираешь со своей земли и с трех десятин арендованной, останется у тебя. Там еще, возле моста, просо поднимается на двух десятинах тоже арендованной земли. Травой оно заросло не так уж сильно. Пять твоих поденщиц дня через два закончат прополку.