В одном из окон сквозь еле уловимую глазу щель в шторе прорезалась желтая полоска света. Мы замерли. Невольно схватили друг друга за руки.
Свет то мелькал, то скрывался, будто кто-то, проходя, загораживал его тенью. И что-то зловещее было в его мелькании.
— Может быть, Василиса? — шепнул Федя.
— Возможно, — согласился я. — Но… что же мы стоим?
Не сговариваясь, мы легли в мокрую траву и поползли к окну, не спуская с него глаз. Окно — рядом с парадным крыльцом. На высокое крыльцо вело несколько ступенек.
Мы ползли, а кобель Архимед все выл.
От напряжения мне резало глаза. Френч на животе был пропитан росою и тянул книзу. Наган во внутреннем кармане болтался, бил в грудь. Бинт на руке намок, развязался и мешал ползти, я наступал на него коленкой. Наконец сбросил его. На какой-то момент щель в шторе расширилась, видимо, кто-то подошел к окну. Мы плотно прижались к траве, затаили дыхание. Меня тряс озноб.
Тень мелькнула, скрылась.
Собака перестала выть, и стало тихо-тихо, только из села доносилось пение петухов. И в этой наступившей тишине мы вдруг явственно услышали свой собственный шорох. Нет, пусть бы Архимед выл, рычал. Это было бы нам кстати. Иначе нас могут услышать.
К счастью, лохматый Архимед вновь взвыл. Наверное, он отдохнул. И снова нам не слышно собственного шороха. Только сердце стучит.
«Ну, вой же, вой во все свое собачье горло», — пожелал я. Архимед, взвизгнув на самой высокой ноте, лениво начал брехать. Вот и окно. Но как встать и заглянуть? Под ногами щебень, куски дерева. Я поцарапал раненую кисть руки, видимо, о гвоздь или о сучок. Чувствую, что поцарапал здорово. От росы рану защипало.
Возле самого окна мы остановились, чтобы передохнуть и угомонить биение сердца. Мы не шептались, мы и так понимали друг друга.
Я кивнул Феде на крыльцо, и он догадался: если кто выйдет на него, нам несдобровать, подстрелят. Потом я кивнул на окно и показал на себя, давая понять, что встану и загляну в щель.
Неслышно, как тень, опираясь больной рукой о выступ фундамента и стараясь, чтобы не хрустнула доска, я медленно начал вставать.
Сначала встал на одно колено, затем на другое и дотронулся до курчавой резьбы наличника. Потом тихо и тяжело начал подниматься. Вдруг хрустнуло в коленке, и мне показалось, что поломалась доска, и я чуть не вскрикнул с испуга.
Вот и щель. Глянул в нее и отшатнулся, замерев.
Осторожно, не прислоняясь к стеклу окна, вновь поглядел.
Первым увидел сухощавого с седой окладистой бородкой и пышными усами старика. Я решил, что это и есть добродетельный помещик Тарасов. Он сидел за столом у дальней, глухой стены. Справа и слева сидели еще двое. Один в расстегнутом френче, низко нагнувшись. Видимо, охмелев, он дремал. Второй, в очках, одутловатый, что-то говорил, размахивая рукой, в которой держал ременный стек. Этого я признал сразу. Васильев, бывший воинский начальник при земской управе. Еще зимой мы схватили его на восстании в Маче и отправили в губернский город. Как он очутился здесь? Кто его отпустил? Может быть, бежал?
На столе бутылки. Помещик, слушая, лишь головой кивал. Наконец задремавший гость поднял голову. У меня подкосились ноги — то был Жильцев. Он был пьян, но не слишком. Они о чем-то заспорили. Васильев принялся хлестать стеком по столу. Тарасов умоляюще замахал на него руками и показал в угол. Значит, еще кто-то есть. Скоро к окну двинулась тень, и почти нос с носом я встретился через стекло с Егором Полосухиным. Отодвинув штору, он посмотрел в окно, затем отошел и сел на кресло возле шкафа.
«Хоть бы слово услышать!»
В комнату совершенно спокойно с подносом в руках вошла Василиса. Расставила на столе тарелки, затем, скрывшись, вновь появилась и внесла огурцы, дымящееся мясо, лук, хлеб.
Когда она входила, разговоры прекращались.
Тарасов что-то крикнул ей вслед. Затем к столу из того же угла, где сидел до этого Полосухин, хромая, прошел молодой человек. Уж этот-то знаком мне. Значит, Ванька Жуков или успел выспаться, или совсем не ложился, а прямо от своих будущих родных прохромал сюда.
«Так вот ты еще каков, дружок!»
Снова вошла Василиса, и на столе прибавились две бутылки, большие квадратные, будто из-под керосина. Это были старинные штофы.
Мне стало ясно. Хотел было отойти — ведь пора встречать Ивана Павловича, — но услышал откуда-то снаружи тихий стук. Тарасов быстро встал и качающейся походкой направился в ту дверь, откуда выходила Василиса. Там дверь на кухню. Опять стук издали. И, кажется, скрип колес, фырканье лошади. Услышал это и Федя. Он поднял голову. Я ему кивнул, он пополз по канаве.