— Аннушка, — сказал я, — тебе уходить пока нельзя.
— Да ведь домой.
— Говорю, «нельзя» — стало быть, надо слушаться. Посиди со мной.
И бедная Аннушка покорно села, испуганно посмотрев на меня. Затем испуг ее начал проходить, и скоро в глазах ее пробежали живые огоньки.
— Узнала, что ль? — спросил я.
— Да, — ответила она.
— Вот какие дела-то. Я тебя сразу узнал. Вы что, уже отпололись?
— Да.
— А ведь нас с тобой чуть в поле бабы не обвенчали вокруг полыни.
— Да.
— Чего же ты испугалась, Аннушка? Ты в батрачках у них?
— Нет.
— Ну слава богу, хоть сказала «нет». А то «да», «да», «да». Тебе тут бояться нечего, а домой уйдешь, когда обыск кончится. Но все равно, когда придешь домой, никому ни слова. Это секрет, государственная тайна. Тут вон сам председатель чека. Если проболтаешься, все дело нам испортишь.
— Меня-то зачем держать? — не поняла она.
— Приказ такой. Ка-те-го-рический. Поняла? Да тебе что, скучно со мной сидеть? Я тебе сказку скажу, как волк у медведя рыбу воровал, или песенку про перепелку спою.
— Ну те!
— А если не так, я, может, сам тебя сосватаю. В поле бабы не сумели, так я тут один сумею. Говори — пойдешь за меня?
— Вон ты какой! — уже улыбнулась она.
— Жених-то есть у тебя, Аннушка, на примете? Нет? Ну и лучше, коль нет. Если за меня не пойдешь, тут есть Степка, красноармеец. Парень что надо. Красивый, курчавый и кругом холостой.
— Ну те! То за себя, то за Степку. Никого мне совсем не надо! — вдруг обиделась Аннушка, и я не мог понять на что.
Между тем в горнице уже шел обыск. Слышались восклицания, какие-то неразборчивые слова.
Еще раз сказав Аннушке, что ей уходить нельзя, я пошел в горницу.
Федора лежала на кровати. Она не то тихо ныла, как от сильной зубной боли, не то стонала. Около нее сидел Егор и вытирал лицо полотенцем.
На полу были расстелены посконные холсты, а на холстах какие-то цветные полосы, похожие на сатиновую материю для сарафанов.
— Подойди сюда, Петр Иванович, полюбуйся, — позвал меня Иван Павлович.
Я приблизился. Цветные полосы оказались керенками: синие квадратики — двадцатирублевые, красные — сороковки. И еще серые, грубые, с водянистыми знаками. Это разной стоимости «боны» — деньги, которые печатала наша Пенза для хождения только внутри губернии. В каждой почти губернии были собственные деньги — «боны» своей местной промышленности. Пенза не хуже других. «Боны» ценой были до ста рублей и размером с открытку. На каждой «боне» устрашительно предупреждалось, что «подделка строго карается по закону». По какому закону? Это никому, даже печатавшим сии полукартонные деньги на старинной архивной бумаге, не было известно. Карается, да и только. Попробуй кто выпустить фальшивые!
На каждой лицевой стороне керенки — двуглавый, довольно неуклюжий, общипанный орел. «Боны» лишены были изображений этой хищной птицы. Надо сказать, что наши земляческие «боны» не только ходили наравне с керенками, но и заслужили предпочтение. Во-первых — они крупнее размером, во-вторых — толще и прочнее, а в-третьих — Временного правительства нет. Керенского тоже нет, а Пензенская губерния существует. Только одно оставалось непонятным — название денег. Что такое «боны»? Этого никто не знал. Царские деньги летом тысяча девятьсот восемнадцатого года уже вышли из употребления. Правда, их все-таки хранили на всякий случай.
— Ловко, Петр? В холсты, а? Зачем это?
— Да чтоб не промокли и плесень не набросилась, — подсказал я.
— Сколько здесь будет?
— Ты, Иван Павлович, математик, квадратные уравнения тебе преподает Зоя. Вот и считай. Множь квадрат на квадрат по числу керенок, авось что и получится.
— Подкусил ты меня, Петр. Ведь верно. Вот, к примеру, двадцатки. Вдоль тридцать штук да поперек двадцать. Всего шестьсот. Теперь на стоимость помножить. Ого, в одном холсте двенадцать тысяч! А сколько их, этих холстов! Да еще сороковки. Одним словом, под миллион шагнет. Ванька, гляди, еще холсты вынимает. Стало быть, Егор и Федора Полосухины — миллионеры. А ведь деньги пока в ходу.
— Да, пока. Рожь продают на базаре по триста рублей за пуд, а пшено и того дороже.
— Словом, Петр, с миру по нитке — алкоголику спиртные напитки.
Вынимал холсты Иван Жуков — от усердия он даже вспотел, — а развертывал Федя, каждый раз восклицая и радуясь невесть чему. Уж не задумал ли он на часть этих денег построить плотину, мельницу от комитета бедноты и еще что-нибудь? Надо Ивану Павловичу подать такую мысль и Феде шепнуть.
Алексей считал-считал, да и плюнул. Он попросту принялся скручивать керенки в трубку, как скручивают обои.