- То есть выезжать в свет, - сказала Эста, ощущая себя больше, чем когда-либо вне обычных условий жизни. - А где Жорж?
- Вот он! О нем я и забыла.
К ним подошел красивый молодой человек, в строгом костюме, впрочем, свободный и деловитый, как всегда он держался. Бог весть где он бродил и, как выяснилось, ничего не заметил из происшествия с явлением Эрота и Психеи, хотя сама Психея, правда, в маске, завернувшись в плащ, стояла перед ним.
- Где же вы были? - с легким удивлением спросила Диана.
- Очевидно, там, где вас не было. На аукционе, - и он похвастал покупкой, которую обещал показать потом.
- А знаете, Жорж, здесь происходили удивительные вещи, -произнесла задумчиво Эста, намереваясь обойти зал как бы на прощанье, словно предстоит долгая или вечная разлука.
- Куда ты? На поиски Эрота? - улыбнулась Диана, переводя лукавый взгляд на молодого человека.
- Может быть.
- Я с вами, - Жорж имел все основания полагать, что в поисках Эрота принимают участие двое. Ведь сам Эрот не предмет любви, а связующее звено между влюбленными.
- Нет, пожалуйста, оставайтесь покамест с Дианой, - покачала головой Эста.
Испуг и растерянность ее прошли, да и с Жоржем с некоторых пор она держалась чуть свысока, словно отдаляясь от него.
- Отчего же? - пылко возразил Жорж. - Разве я приехал не затем, чтобы сопровождать вас?
- Да, конечно. Только нас двое. Сопровождайте Диану. Даже на маскараде вы умудрились найти уголок биржи.
Жорж приосанился и отвечал с видом превосходства:
- Да без торговли и этот пышный маскарад нельзя было бы устроить. И цели у него вполне меркантильные. В помощь бедным студентам.
- Да здравствует бог Гермес! - рассмеялась Диана, вышедшая недавно замуж за богача, промышленника и финансиста из купцов, и с удовольствием купавшаяся в роскоши. - Но именно Эрот правит миром.
- Нет, это сказка. Если кто правит миром, то, верно, бог Гермес, - с уверенностью заявил молодой человек.
- Бог воров и торговцев? Наш век - торгаш? - милой шуткой прозвучали слова юной девушки, уже отошедшей и затерявшейся в толчее некоего шествия.
- От века мир таков! - бросил некто, проходя мимо.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
1
Аристей привел Эрота в одну из уборных, где нашел для него студенческую тужурку, но брюк не оказалось, зато тут же висел черный фрак и черный плащ с красной подкладкой, наряд явно маскарадный.
- Можно мне это? - вдруг попросил юноша, словно не в силах вынести столь резкого возвращения к действительности.
- Попробуй, если хочешь, - развел руками художник. - Это мой маскарадный костюм. Я в нем явился на бал как принц из сказки о фее, тебе, вероятно, известной, но меня приняли за мага и волшебника, и я открывал бал-маскарад.
- И вы в самом деле сотворили чудо?
- Какое?
- Явление Психеи. И Эрота!
Сорвав парик с золотыми локонами, он сбил свои каштановые волосы, слегка вьющиеся. В кармане плаща лежала черная маска.
- Все как нельзя кстати, - усмехнулся Леонард.
Фрак и плащ, собственно накидка, преобразили его, словно мальчик возмужал, юный лицом, он выглядел молодым человеком. А маска придала тотчас таинственность, столь удивительную, что художник даже оторопел, словно, вместо юноши, в комнате внезапно объявился незнакомец. - Ну, как? Меня не узнают теперь?
- Артист! - вздохнул с облегчением Навротский. - Я даже испугался. - Хочешь перекусить? Здесь и вино есть.
- Да, с удовольствием, - обрадовался юноша. - Вы, как я понимаю, ждете от меня объяснений.
- Их потребует твоя мама, - Аристей налил себе вина. - Меня же занимают первопричины. Ведь поговаривают о самоубийстве молодого поэта, будто бы он выбросился с крыши дома, в котором жил, а тела не нашли, кроме фуражки с его инициалами. И вдруг он является Эротом на балу. Что же происходит? - осторожно спросил художник, сознавая, что прикасается к тайне, к беде юноши, пусть, может быть, наполовину выдуманной, отчего не легче.
Сняв маску и плащ, Леонард опустился в кресло, почти исчезнув в нем, столь гибкий, очевидно, при этом он оказался крупнолицым и весьма некрасивым, правда, с выражением ума и грусти, что вызывало доверие и интерес. Совсем юный отрок проглядывал в нем, хотя и взрослость угадывалась тоже явно.
- Да, - вздохнул Леонард. - И мне самому должно в них, в первопричинах, как вы хорошо сказали, разобраться наконец. Я очень рад, что вы, именно вы, Аристей, вмешались и выручили меня. Ведь я уже не помнил себя.
- Я слушаю тебя, - Аристей словно забыл о маскараде и преспокойно сидел, теперь похрустывая яблоком.
- Все началось с полетов во сне, - заговорил юноша, становясь у темного окна. - Случалось, я близко подлетал к большому городу, не всегда узнавая, то ли Москва, то ли Петербург, а, может быть, Рим... Облетал я и Альпы вдоль неприступных для меня вершин, точно душа моя стремилась во Флоренцию, где я жил лет четырех, кажется, целый год... Вы что-то хотите сказать?
- Ну, так, во сне, я тоже умел летать в детстве, - с легкой усмешкой заметил Аристей.
- Да, про вас рассказывали чудеса! - воскликнул Леонард.
- Кто же рассказывал? - удивился Аристей.
- Вероятно, мама. И я с младенческих лет воспринимал вас как человека из легенды, к которой, возможно, причастна и моя судьба, - и тут Леонард напомнил ряд случаев из жизни художника, весьма для него памятных. Как он в горах упал в пропасть и оказался в нефритовом гроте, где покоилась фея.
- Это была та самая фея, о которой вы рассказывали сказку у нас однажды в Савино, не так ли? - справился Леонард. - Там речь шла еще о стране света, которую воочию я увидел, подолгу разглядывая вашу коллекцию драгоценных камней, отчасти обработанных.
- Страну света? - удивился Аристей тому, что Леонард столь многое знает о таинственных явлениях и фактах из его жизни.
- Мне удалось расположить самоцветы на столе в некий круг и лучи, оранжевые, красные, желтые, зеленые, синие, сошлись в центре, создавая подвижную гамму света, нечто вроде «Жемчужины» Врубеля, только здесь возникал целый мир: цветы, листья, струи воды, горы и небеса на заре, ласточки в полете, - все это жило и звенело, как на лужайке по весне и вместе с тем как нечто запредельное.
- И что это значит? - спросил Аристей. - Разумеется, в чисто поэтическом, если угодно, мистическом плане я все понимаю, и мне близко такое восприятие природы и тайны света.
- Я тоже так и воспринял, в поэтическом смысле, и продолжал жить как ни в чем не бывало, пока стечение ряда обстоятельств, о которых долго рассказывать, не привело меня на крышу нашего дома. То есть там, на чердаке, у слухового окна, я и раньше нередко засиживался, наблюдая жизнь города сверху и звездное небо. И вдруг я выбрался на крышу, испытывая тот же священный трепет, как при полетах, и я вспомнил, что открылось мне тогда - в жемчужном сиянии страны света, как будто вся моя будущность, во всяком случае, мое призвание, более того, что я посвящен в некие таинства, с тем и мои полеты узаконены в вечности.
- Даже так! - воскликнул Аристей без тени усмешки, скорее с полным доверием.
- Я не думал о самоубийстве, - рассмеялся Леонард, - что вообще странно для человека, которому приоткрылся просвет бытия, где он среди сияющих первосущностей, может быть, вечное существо. Напротив, мне смерть страшна вдвойне и больше, во сто крат, чем для всякого смертного, ведь вечность, может быть, оправдана именно моей временной, столь скоротечной жизнью, даже не так, не просто жизнью, а неким деянием моим здесь, будто я и есть творец вечности. Успею я здесь, будет вечность; не успею, ничего не будет. Впору впасть в отчаяние, когда цели и задачи твои разрослись до вселенских масштабов.
Аристей почувствовал, как в кармане его жилета что-то зашевелилось. Просунув пальцы, он вынул нэцкэ: старец на его ладони весь засветился, вперяя взор в Леонарда с веселым изумлением.