– Леночка, дорогая, не тереби мне душу. Нам ведь так хорошо. – Он обнял её за талию и прижал к себе. – Я люблю тебя.
– А я просто схожу с ума. Пожалуйста, не мучай меня больше.
Она поцеловала его в щёку и отвернулась с выражением едва заметной обиды на лице.
– Знаешь, Лена, я недавно видел фильм об Израиле, пропагандистский – оно, как говорится, и ежу понятно. Но страна какая-то жизнерадостная, у меня сложилось такое впечатление. А Иерусалим чем-то напоминает Киев. Он тоже на горах, на настоящих, Иудейских, поросших лесом, как здешние горы. Там, наверху церкви и храмы, а здесь Лавра, София, Андреевская, Кирилловская церковь. Духовное как бы преобладает, господствует над повседневностью, материальной действительностью, сосредоточенной со всех сторон внизу, в городских кварталах. И создаётся ощущение библейской древности, неподдающейся воображению старины, где и Ноев ковчег, и древний Египет с его Долиной царей и пирамидами, и храм Соломона. Так давно это было, что ты теряешь представление о времени.
Взгляд Якова, прикованный к невидимой точке где-то бесконечно далеко, приобрёл отрешённость.
– Киев ведь тоже очень древний город, правда? Ему тысяча пятьсот лет, – сказала Лена, стараясь вывести его из глубокой задумчивости.
– Леночка, ты права. Киев – великий город, здесь началась Русь. Но всё же мы говорим о двух несравнимых вещах. Иерусалиму больше трёх тысяч лет. Представляешь, греки ещё с деревьев не спустились, а город уже процветал, – ответил Яков.
– Вот тут под горой на берегу Днепра князь Владимир тысячу лет назад крестил язычников, жителей города и крестьян из окрестных деревень. Они, конечно, сопротивлялись, ведь должна была произойти революция в сознании.
– Дорогая, ты только представь. До этого исторического события Иудейское царство уже тысячу лет, как успели разгромить и разграбить, храм Ирода разрушить легионы Тита Флавия, а евреев рассеять по всему свету. Теперь прибавь ещё две тысячи. Еврейскому народу около четырёх тысяч лет. Все народы мира, причём, более молодые, давно уже вымерли, поглотились другими народами, просто исчезли невесть куда с лица Земли, а этот выжил и сохранился. Как его ни уничтожали, ни сжигали на кострах, а он возрождался, как Феникс.
Яков говорил вдохновенно, и Лена впервые видела его таким.
– Ещё мгновенье – и ты воспаришь, милый, – усмехнулась она.
Они рассмеялись, и смех моментально снял возникшую было между ними отчуждённость.
День за окном угасал, неумолимо скатываясь к вечеру. Солнце покрыло небо серебристо-розовым светом, торжественно оповещая мир о своём закате. Его прямые лучи проникали сквозь полупрозрачные шторы, причудливо преломлялись на стенах, играли на хрустальных плафонах люстры, ложились оранжевыми пятнами на простыни и подушки и на их молодые тела. Яков сдёрнул с неё и с себя и бросил к ногам простыню, чтобы дать ей и себе возможность смотреть и наслаждаться обнажёнными телами. Его представления о человеке ещё несли в себе некоторую печать романтизма. Он считал красивое гармоничное тело проявлением прекрасной души, великолепным сосудом, в который она заключена и где происходит её загадочная чувственная жизнь. Недостаток внешней красоты означал для него ущербность и духовную незавершённость. Поэтому главная задача души заключалась в том, чтобы совершенствовать и облагораживать человека с целью достижения наибольшей внутренней и внешней гармонии. Он с нескрываемым удовольствием смотрел на неё и касался её рук и грудей, стройных упругих бёдер. Её редкой красоты тело играло и светилось, откликаясь на его прикосновения лёгкой волной возбуждения.
– Ты удивительно хороша, Лена. Ты, наверное, даже не представляешь, насколько ты прелестна!
Яков поцеловал её припухшие мягкие губы и откинулся на подушку.
– И все мои сокровища могут достаться в чужие мерзкие лапы. Неужели ты этого допустишь?
Лена прильнула к его широкой груди и посмотрела на него.
– А что, этот тип за тобой ухаживает? – спросил Яков с некоторым опасением.
– И делает всё мастерски, лучше, чем ты, – с вызовом сказала Лена.
– Удивительно, как я мог тебе понравиться? Как ты вообще посмотрела в мою сторону? – усмехнулся он.
– Я сама удивляюсь. Пришёл, увидел, победил, как Юлий Цезарь, – произнесла она с заметной иронией.
– Неужели это был я, а не грубый отвратительный мужик, неандерталец с булыжником в руке?
Яков уверенно с любопытством втягивался в игру.
– Яшенька, миленький! Именно он с его обворожительной улыбкой и светскими манерами неандерталец по сравнению с тобой.
– Какая искусная тонкая лесть. Ты ещё и умна, не только красива. Перефразируя Пушкина, я бы сказал: «Ум и красота – две вещи несовместные».