По рассказам вернувшихся восхождение должно было занять два дня, если не делать лишних остановок и забыть про усталость. Хотя, как про неё забудешь, если она рядом с тобой, вливается в мышцы, отвыкшие от физического труда, притупляет зрение, заставляет дрожать ноги, ищущие опору…
Встретив трещину, куда смогли забиться все четверо, устроили недолгий привал.
Казалось бы, с высоты, на которую они успели подняться, должен открываться величественный вид, но там не было ничего, кроме непроглядного сумрака. Есть такое состояние мира, которое хуже полной темноты. В чернильной тьме изначально невозможно ничего увидеть, и человек поневоле напрягает уцелевшие чувства: принюхивается, прислушивается, пробует воздух на вкус. И что-то о мире узнаёт. Сумрак безжалостней, в нём пасует даже осязание. То, что открылось в сумраке – всегда обман и помрачение чувств.
— Не могу представить, что откроется за перевалом, — произнёс Писатель. – Легко сказать: «свет», — и совершенно невозможно представить его. И тем более, рассказать тем, кто его не видел. Для того, кто жизнь прожил в полумраке, — свет, это четыре мёртвых буквы. Потому, наверное, люди, не чуждые творчества, поднимаются на Граничный хребет, чтобы увидеть свет хотя бы издали.
— А потом, — желчно произнёс Композитор, — народ ходит на выставки живописцев, тех, кто вернулся отсюда, и не видит разницы между полотнами намалёванными до восхождения, и после… меня это тоже касается; семь нот – есть семь нот, новых не прибудет. Разве что у нашего сладкозвучного друга отыщется небывалый спонсор, который осчастливит его навороченными усилителями и сверхъестественным контрактом. Тут всё понятно, недаром господин монументалист остался внизу, обтёсывать упавшую скалу. А остальные трое, и я в том числе, куда и чего ради попёрлись? Нам-то какого рожна взыскалось? Публику обмануть не трудно, но себя-то не обманешь.
— Это, как раз, проще всего, — не оборачиваясь, заметил Писатель.
Художник, молчавший, словно не его полотна только что назвали намалёванными, поднял руку и, указав в размытую серость, спросил:
— Что это?
Вопрос можно было бы счесть риторическим, чем-то вроде брошенного в никуда довода, но Певец, невольно проследивший за указующим пальцем, громко ойкнул и вжался в трещину, сразу показавшуюся очень ненадёжным укрытием.
— Оно, что, идёт сюда?
Теперь уже все четверо вглядывались в мутную даль, стараясь рассмотреть то, что заметил изощрённый взгляд Художника. И вот там, где только что нельзя было ничего различить, обозначились контуры прежде не видимого зверя. Встреченное чудовище не было слишком громадным, циркморы, ползавшие по равнине, в большинстве превосходили его размерами, но это с непостижимой лёгкостью не ползло, а бежало по вертикальной стене. Порой оно замирало, почти слившись с поверхностью, но тут же возобновляло кружение, мгновенно преодолевая обрывы, на которые у людей ушло бы не меньше часа.
Люди заворожено молчали и лишь дружно выдохнули, когда невиданное создание вдруг распахнуло бахромчатые крылья и ринулось в воздух, покинув горный хребет в самом отвесном месте.
— Дракон! – сдавленно выкрикнул кто-то. – Это дракон!
Чудовище в полной тишине исполняло свой хаотический танец.
— Оно ищет нас… — задушено произнёс Певец. – Я знаю, оно ждёт здесь, чтобы не допустить нас туда… Оно пришло за нами!
— Делать ему больше нечего, — презрительно оттопырив губу, произнёс Композитор. – Обычный циркмор, только крылатый. И разума в нём не больше, чем в турецком барабане. Подъём, хватит рассиживаться. До темноты надо сделать ещё несколько переходов, иначе мы не уложимся в два дня.
— Вы что, собираетесь подниматься на виду у этого?
— Именно это я и собираюсь делать. Чудовище слишком большое, чтобы питаться людьми, которые забредают сюда раз в пять лет. Так что, вперёд – и с песнями!
Композитор и Писатель поднялись одновременно, принялись навьючивать на спины мешки. К тому месту, где начинается подъём, можно дойти за минуту, но рюкзак по обрыву как авоську в руке не потащишь. Художник ещё несколько секунд вглядывался в расстилающуюся муть, потом пробормотал:
— Я бы его наросовал: бледный дракон блёклого мира… — затем тоже принялся собиратьбся.
Последним поднялся Певец. Губы его тряслись, а быть может, он просто шептал суеверные заговоры. Дракон продолжал метаться в воздухе, стремительно и беззвучно.
К тому моменту, когда сгустилась абсолютная ночная тьма, они достигли ещё одной трещины, почти пещеры, где с лёгкостью могли разместиться не четыре, а сорок человек. Как привыкли за последние дни, посухомятничали из небогатых запасов, запили глотком воды и улеглись спать. Дежурного не назначали, всё равно, случись что непредвиденное – бежать некуда.