– Мы пришли, – ответил Марич, останавливаясь.
– Напрашиваться к вам в гости я не стану, а о нашем разговоре вы серьезно подумайте.
– Один вопрос, раз вы меня удостаиваете своей откровенности: Нейгоф жив?
– Кто его знает? – пожал плечами Мефодий Кириллович. – Я знаю только одно: могила его пуста, а жив он или нет – мне неизвестно.
– Тогда прощайте, – кивнул Кобылкину Марич и неторопливо пошел в ворота.
Мефодий Кириллович глядел ему вслед и, качая головой, шептал:
– Что-то будет? Как будто мне удалось натравить барана на волка, а что из этого выйдет – скоро увидим.
– Куда теперь, Мефодий Кириллович? – подошел к нему Дмитриев.
– Домой, Афонюшка, домой. Хоть ты и проболтался своей Насте, о чем не следовало, а все-таки ты у меня молодец… Домой я пойду, благо дело сделано, можно и отдохнуть… А ты, если хочешь, к невесте своей отправляйся… Может быть, там что новенькое будет…
XXXIX
Однако „новенького“ ничего не вышло.
Кобылкин и в том доме, где нанята была для Нейгофов после их свадьбы квартира, имел небольшое помещение, удобное для наблюдений за квартирой графини. Туда он и отправился, расставшись с Маричем; туда же попозднее вернулся и Дмитриев.
– Ну, что, Афоня? – встретил его Кобылкин. – Какие там дела?…
– Тихо, Мефодий Кириллович, – ответил Дмитриев. – Лежит барыня и горькими слезами разливается.
– Проняло ее, значит. Небось, Настю твою расспрашивала?
– Ни словечка не спросила, только плачет!
– А Куделинского этого не было?
– Никак нет. Ежели явится, Настасья прибежит уведомить…
– Так, так. Ох, грехи, грехи человеческие, – вздохнул Мефодий Кириллович. – Что-то будет, как-то все эти узлы развяжутся.
– А так развяжутся, – вставил свое слово Афанасий, – что награду вы большую, Мефодий Кириллович, получите.
– Молчи ты, парень, лучше! – рассердился Кобылкин. – Никакой я награды не получу, и ничего мне не надо. Разве я из-за этого труды принял? Достаточно я уже награжден был за свою службу… Теперь моя награда на небесах… Там она, если я только стою ее, а на земле мне ничего не надо… Да и за что награждать- то? Разве я – не слепое орудие другой, великой и высочайшей воли? Я – слабый, жалкий, беспомощный человек, только и всего. Так-то, Афонюшка, попомни это… А теперь мои старые кости отдыха просят: прилягу я, а ты, ежели что, сейчас же разбуди меня.
Будить Мефодия Кирилловича не пришлось; он проснулся лишь на другое утро, когда позвонил почтальон.
– Два письма вам, – объявил Афанасий, подавая Кобылкину конверты.
– От кого это? Почерк-то на обоих незнакомый, – говорил по привычке сам с собой Мефодий Кириллович, открывая письма. – Ба-ба-ба, господин Марич мне пишет. Интересно: „Вы правы – от Куделинского необходимо отстраниться, что я и сделаю. Как? Это – мое дело…“ Что ж, это благоразумно, посмотрим, как баран волка скушает… А суда-то им не избежать… Вот разве эта Шульц, если этих двух не будет, увернется… А это от кого? – вскрыл Кобылкин второе письмо. – Барановский, Барановский… Кто это? Ах, да: Анфим Гаврилович, „дикий доктор“ из той больницы, где тогда Нейгоф лежал. Славный парень! Просит зайти к нему на квартиру, и непременно послезавтра… Что же, можно. Завтра-то и попригляжу за моими голубчиками. Ведь глаза с них спустить нельзя, а послезавтра как-нибудь вырвусь, а там и конец… Срок минует, нужно будет к моему приятелю-следователю завернуть, поговорить с ним… То-то удивится. Столько времени не виделись…
– А вы, Мефодий Кириллович, – перебил его Афоня, – не забыли, что у графини графа из Москвы ждут?
– Помню, соколик мой, только бы ты не забыл да толком узнал, когда этот московский граф приедет, где он остановится.
– Узнать можно, – ухмыльнулся Афанасий, – не хитро это.
– Уж узнавай, голубеночек, как ты хочешь, только узнавай… Настя твоя не была?