– А вы извольте обратить внимание, – произнес Афанасий, – кажется, знакомый вам господин идут, смотрят на вас и издали улыбаются.
– Ба-ба-ба, – даже встал со скамейки Кобылкин, – „дикий доктор“!
– Уж и „дикий“, – рассмеялся тот, подходя к старику. – Где вы пропадали?
– Да я к себе на родину, в Могилевскую губернию, ездил.
– То-то мы так давно не видели нашего неутомимого Шерлока Холмса. Хорошо съездили?
– Превосходно-с!
– По делам ездили или так, прокатиться?
– И так, и этак, и не так, и не этак… Выбирайте, что хотите.
– Вас не поймешь.
– Подумайте, вот и поймете. Афонюшка! Благорастворение воздухов-то какое! Солнышко светит, птички поют, пароходики на Неве посвистывают.
– Прекраснейшая во всех смыслах природа, – глубокомысленно ответил Дмитриев.
– А ты сидишь на одном месте… Нет бы ходить, бегать, прыгать…
– А и взаправду, Мефодий Кириллович, – парень сообразил, что Кобылкину хочется побыть с доктором наедине, – пойду для моциона променад сделать. Вы здесь будете?
– Здесь, здесь… Промнешься и приходи за мной.
– Это кто же? – заинтересовался Анфим Гаврилович.
– А это, так сказать, – правая моя рука… Умница-парень, сметлив, шельма, и расторопен… Я его к своему делу приучаю, думаю, толк будет.
– Из такого-то?
– А чем плох?… Это теперь возгордился, после того как я стал его своим помощником величать… Иностранные слова вызубрил, истины изрекает, а так парень – золото… цены нет. Ведь мы с ним нейгофское дело по косточкам разобрали.
– Да, – вспомнил Барановский, – что с этим живым покойником?
– А вы разве не знаете?
– Откуда же мне знать? Ведь в тот день, как я вам его показал, к вечеру его у меня уже не было. Ушел, потом непонятную записку прислал и как в воду канул… Ну-ка, поведайте дела минувших дней.
– Очень хочется? – лукаво спросил старик.
– Еще бы! Верно, все над судьбой вашего графчика старались… все по-хорошему устраивали?
– А вы-то разве не интересуетесь?
– Как же мне его судьбой не интересоваться? Принял я, так сказать, этого Нейгофа из объятий могилы… Потом историю слышал, глухо, правда, но все-таки слышал: в жену его кто-то стрелял…
Кобылкин вздохнул и поглядел вверх, на безоблачное голубое небо.
– Я никаких подробностей не знаю, – продолжал Барановский, – и в газетах было мало об этом написано.
– А разве Нейгоф сам ничего не говорил вам?
– Говорил… в общих чертах об этом козодоевском деле. А больше что же? Я на вечернюю визитацию ушел, вернулся – его у меня уже не было.
Мефодий Кириллович вздохнул.
– Пожалуй, вам-то пару слов сказать можно, – произнес он, – только между нами: никому ни гугу… Не будете скромны, я от всего откажусь и вас же самих вам же в глаза высмею.
– Ого! – улыбнулся Барановский. – Значит, тайна?
– Да еще какая тайна-то! – словно обрадовался Кобылкин. – Двуногая!
– Какая-какая?
– Двуногая, эскулапище! Сиречь граф Михаил Андреевич Нейгоф.
– Вот-вот – про него-то!
– А что же мне про него? Был Нейгоф, да весь вышел, помер и похоронен.
– Да вы что, смеетесь?
– Нет, зачем же? А я думал, что вы сообразительнее… Говорю вам: граф Нейгоф помер. Где это видано, чтобы мертвых с погоста носили?
– Да ведь он же выбрался.
– Фу-ты, непонятливый какой! Так что же с ним делать-то, с выбравшимся? Подумайте, какая катавасия пошла бы, если этого несчастного опять в список живых внести. Да еще и удалось ли бы это – бабушка надвое сказала. Ведь свидетелей, которые подтвердили бы, что это граф Михаил Андреевич Нейгоф, нет. Таких же, которые под клятвой скажут, что это – босяк Минька Гусар, без числа. Каково положение, а? Я тут участие принял, к московскому родственнику, благо он к нам на берега прибыл, заявился. Умнеющая, надо сказать, особа! Я его сиятельству детально все обстоятельства дела доложил и покорнейше просил войти в положение своего несчастного родственника. Граф Федор Петрович сперва не хотел мне верить, тогда я привез к нему племянничка. Конечно, сейчас же признали, обняли его, облобызали и воскликнули: „О, как ты несчастен, последний в роду Нейгофов!“ Тогда я взял на себя смелость доложить его сиятельству – уж в какую тут я опасную игру сыграл, – что Михайло-то Андреевич, быть может, и не последний Нейгоф, ибо после него осталась вдова, с коей он в законном супружестве в течение полутора месяцев состоял… Смекаете, эскулапище, куда я гнул тогда? – подтолкнул Барановского Кобылкин. – Да и не в том одном моя смелость была.
– Говорил мне что-то Нейгоф об этой женщине, – заметил доктор, – плакал, уверял, что, несмотря ни на что, любит ее.