Новиков вслушивался в разговоры мартинистов. Один слева рассуждал о необыкновенных литературных способностях государыни и приводил в доказательство ее слова: «не пописавши, нельзя ни одного дня прожить». Другой, сидящий напротив, упрекал соседа за то, что тот вчера ударил бубновым тузом, когда надо было бить дамой той же масти.
После ужина Ляхницкий схватил Новикова за руку и оттащил в сторону.
— Сказывают, ты знаком с архитектором Баженовым. Друг мой, сведи меня с ним. Он близок особе великого князя Павла Петровича.
— Ах вот куда ты метишь!
— Павел Петрович — светлейшая голова. И кому, как не ему, быть на троне.
— Однако матушка его не любит.
— Она боится, что он отомстит за убитого отца — императора Петра Федоровича. — Ляхницкий наклонился к уху Новикова: — Она уверена, что он ее зарежет!
— Полно вздор молоть!
— Ах наивный кузнечик! Если престол займет Павел Петрович, то масонство расцветет необыкновенно. У мартинистов будет властительная поддержка, и масонство покорит весь мир.
— Я не хочу покорять мир, — хладнокровно ответил Новиков.
— Ты скучен, как пастор. Но пойми, Павел Петрович любит немцев, и масонские связи охватят всю Европу.
— Но ты же не любишь немцев. Отчего хлопочешь?
— Времена меняются, и мы меняемся с ними… — важно заметил Ляхницкий.
— Мы так быстро меняемся со временем, что не успеваем понять, кто же мы. Так кто же ты?
Ляхницкий скрипнул зубами и отошел.
Добрый малый… Они все зовут его добрым малым, а он запорол в своей деревне двух крестьян до смерти. Как же можно принимать его в масоны?
Новиков огляделся — братья мартинисты разбрелись по углам: кто продолжал ужинать, кто сражался за зеленым сукном. Из соседней комнаты доносился стук бильярдных шаров.
Генеральный визитатор дремал в кресле.
Николай Иванович медленно вышел в прихожую и стал одеваться. Его окликнули. В дверях стоял Кутузов и тревожно смотрел на него.
— Не уходи! — Кутузов умоляюще приложил руку к груди. — Я понимаю твое настроение, но не уходи…
Новиков шагнул ему навстречу. Движение вышло резким, порывистым, и Кутузов, глядя робко-вопросительно, немного отступил. Новиков положил ему руку на плечо.
— Алексей Михайлович, скажи, что есть истинное масонство? — чуть слышно спросил он, и глаза его наполнились слезами. Кутузов страдальчески сморщился и стыдливо прикрыл дверь в комнаты. Вся поучительность соскочила с него, и он заговорил быстро, запинаясь, словно ученик на экзамене, но тоже понизив голос:
— Нет, ты не должен смущаться сегодняшним вечером. Просто генеральный визитатор устал и разрешил немного развлечься.
— Скажи, что есть истинное масонство? — спокойнее, но все так же упорно спрашивал Новиков, отирая платком слезы. — Я полагаю, что масонство есть нравственное исправление посредством самопознания и просвещения. Затем и пришел сюда, чтобы пройти по путям христианского нравоучения. Но Ляхницкий? Зачем он здесь? Чтобы вести политические интриги? Вкрасться в доверие к наследнику?
— Не думай о Ляхнипком. Он случайный гость. Думай об истине!
— Что есть истина?
Кутузов проникновенно прижал обе руки к груди. Наступила торжественная минута, и Новиков ждал ответа как приговора.
— Всякое масонство, — сказал Кутузов, — имеющее политические виды, есть ложное. Власть, интриги, зависть не могут владеть вольными каменщиками. Истинное масонство малочисленно. Истинные масоны не стараются принимать больше членов. Они пребывают в тишине и размышлениях. Их цель — нравственное совершенствование людей.
— Значит? — еле слышно сказал Новиков, указывая на дверь.
— Значит, сия ложа неистинна, — в ответ прошептал Кутузов.
Оба замолчали, удрученные крамолой, которую изрекли. Новиков потянулся за шубой…
Они шли по заснеженному Петербургу, и Кутузов стал рассуждать о шведском масонстве, которое из-за близости Стокгольма сильно повлияло на петербургских мартинистов, и об истинных масонах, которых много в московских ложах, и это не случайно: кровь у московских жителей теплей и жизненная сила — архей выше, потому как у петербуржцев архей придавлен сырым балтийским ветром.
Слова Кутузова напомнили о Москве, об Авдотьине и он стал слушать спутника вполуха, думая о предложении куратора Московского университета Хераскова перебраться в Москву и начать работу в университетской типографии. Предложение поспело в срок, потому что в Петербурге в последнее время дела не шли, журналы остановились, то ли из-за слабого петербургского архея, то ли еще из-за чего…
Фалалей шел за ним по-слоновьи, не торопясь и глядел барином: вымахал парень в версту коломенскую. На стремительно двигающегося Новикова посматривал снисходительно.
На Никольской тесно от людей. Николай Иванович ревниво взглянул в сторону книжной лавки Кольчугина: есть ли покупатели? В раскрытых дверях маячили фигуры: копаются люди в книгах, листают, прицениваются — идет торговля. Вчера, сказывают, два студента из-за Вольтеровой книги подрались, а служащий Посольского приказа предлагал барана за сочинения Сумарокова. Пошла книга, прежде такого не было: интересовалась Москва только кулачными боями.
Около лавки сам Семен Никифорович Кольчугин покрикивал: «Новейшие сочинения! Старинные издания! Подходи, отведай! Вкусный товар!»
Будто арбузами торгует. Бойкий, толковый купчик, но к делу новому не привык: не разумеет, что книги не блины, эта коммерция требует степенности, уважительности, тишины, как в божьем храме.
На днях Кольчугин ему жаловался, что книг не хватает: спрашивают новиковские сочинения, изданные в Петербурге «Опыт исторического словаря о российских писателях», «Древнюю российскую Вивлиофику». Особенно «Вивлиофикой» интересуются — собранием старинных документов и рукописей. Будет ли Новиков издавать «Вивлиофику» в Москве? Он обещал Кольчугину издать, если дело пойдет. Типографии еще нет, в руках только бумага, подписанная куратором Московского университета Михаилом Матвеевичем Херасковым.
Николай Иванович невольно погладил лежащий в кармане сверток с договором. Там указано, что университетская типография сдается в аренду поручику Новикову с 1 мая 1779 года по 1 мая 1789 года.
Показалась Никольская башня Кремля и рядом, у въезда на Красную площадь — Воскресенские ворота: ни дать ни взять двугорбый слон. Башни-горбы над грузным телом возвышаются, их арки-ноги поддерживают. Под арки валит народ на Красную площадь, и мало кто подозревает, что тело слона ему, Новикову, теперь принадлежит. Николай Иванович заволновался.
— Гляди, принц бумажный! Наш замок.
Фалалей остановился, прищурился. Лицу придал равнодушное выражение, а сам чуть не подпрыгивает.
— Вот думаю я, Николай Иванович. Хороши башни — голубей бы туда приладить!
— Мы такую стаю отсюда выпустим, разлетится по всей России. И крылья будут побелей голубиных!
Фалалей ахнул: никогда такого хвастовства от Николая Ивановича не слыхал. На себя непохож, руками размахивает, глаза блестят, петербургскую грусть как рукой сняло.
Новиков почти вбежал по крутой лестнице на второй этаж, прямо в чрево слона. Из типографского помещения слышались громкий смех, голоса. Он вошел.
Наборщики сидели подле типографского станка, на котором стояли налитые брагой кружки. Свинцовые буквы-литеры валялись подле станка неразобранной кучей. На переплетах книг лежали соленые огурцы.
Верхом на наборной кассе сидел чернявый парень с темным от свинцовой пыли лицом. Он раскачивался и вдохновенно вещал:
— Тридцать лет стоял на Варварских воротах образ богоматери. Тридцать лет и три дня. Но никто никогда там не молился. У иконы горела маленькая свеча. Тридцать лет горела, не гасла. А как вдруг погасла, поняли люди: разгневался Христос. Разгневался, разбушевался и решил послать на город Москву каменный дождь. Но богородица попросила его не метать камни. Говорит, пошли им трехмесячный мор.