Все были увлечены рассказом, и никто не обратил внимания на вошедших Новикова и Фалалея.
— Так вот отчего в Москве чума была, — степенно заметил толстый пожилой наборщик, видно, бывший здесь за старшего. — Знать, за прегрешения наши.
— У Варварских ворот сидел тогда мастеровой и кричал: «Порадейте, православные, богоматери на всемирную свечу!»
— Целый сундук тогда медяков навалили.
— Не медяки надо было класть, а серебро, — сказал пожилой. — Эх, жаден народ!
— Не серебром надо богородицу задаривать, а брильянтами, — звонко произнес Николай Иванович. — Тогда бы чумы не было!
Головы повернулись. Чернявый выпучил глаза, а огурец, которым он закусывал, так и остался торчать во рту.
— Брильянтами… Эк куда хватил, — проворчал пожилой.
Чернявый выплюнул огурец.
— Брильянтами! — подхватил он. — Уж из-за медяков-то народ церковь разгромил, архимандрита убили, а уж из-за брильянтов что было бы!
— Из-за медяков людей поубивали, — тихо сказал Николай Иванович. — Помогли бы друг дружке, про бога не забывали, и беда бы не пришла.
— А ты кто будешь? — вдруг вскинулся чернявый.
— Хозяин ваш, — спокойно произнес Новиков.
Ответом был хохот.
— Ну шутник ты, барин, — со степенной улыбкой возразил пожилой. — Хозяин у нас университет, Ми-хайла Матвеевич Херасков.
— А теперь я, — ответил Новиков, вынимая договор об аренде.
Бумага пошла по рукам.
— Теперь я буду платить жалованье. Предостаточно буду платить, ежели вы будете честно работать.
Наборшики озадаченно переглядывались.
— Это у вас в Петербурге все щеголихи да щеголи, а у нас в Москве люди работящие, — важно сказал пожилой.
— Жизнь в Петербурге веселая: все балы, сказывают, да фейерверки. Отчего ж ты уехал оттуда? — вопрошал чернявый.
— Близ царя — близ смерти, Иванович.
В типографии стало тихо.
Семен Никифорович Кольчугин приходил обычно по понедельникам. «В понедельник толкнешься сильнее — всю неделю летишь». От лавки до дома Новикова на Никольской — два шага, и поутру в восемь часов Кольчугин уже тряс колокольчик на крыльце. Николай Иванович обычно сам открывал ему; ждал вестей от бойкого купца.
Допрашивал Новиков с пристрастием: интересуются ли покупатели философскими книгами (а чтобы знал лучше купец, чем торгует, Николай Иванович рассказывал ему об Аристотеле, Платоне, Сократе); хорошо ли пошли «Собрание разных забавных и веселых историй», «Поваренные записки», «Опыт о свойствах, разуме женщин в разных веках»; какие шрифты больше нравятся читателю: крупные или мелкие (крупным шрифтом многие книги в тиснении запущены); не предлагает ли Кольчугин студентам букварь, а ямщикам «Правила пиитические» (на прошлой неделе произошел смешной случай: повез купец в монастырь к монахам «Нравоучительное рассуждение о супружеских должностях»). Кольчугин покряхтывал от упоминания о досадном происшествии, но слушал советы покорно: издатель не притеснял его ценой. Потому и соглашался на торговлю книгами, по мнению Кольчугина, обременительными и скучными: словарями, грамматиками, учебниками.
После ухода купца Новиков садился за почту. Писем было много. Писали друзья-мартинисты, книготорговцы, брат из Авдотьина.
С нетерпением вскрыл конверт от Кутузова из Петербурга. Вздрогнул от неожиданности. Весть была удивительная.
Кутузов сообщал о возвращении из-за границы великого князя и наследника Павла Петровича и о том, что немецкие масоны приняли великого князя в свою ложу.
Новиков в волнении заходил по комнате: как! Наследник тоже влечется к их братству? К тем, кто хочет усовершенствовать род человеческий! Сколько же может сделать добра человек, наделенный властью! Как помочь людям! Недаром в московских ложах пели гимн про Павла: «Украшенный венцом, ты будешь нам отцом!» Потом с досадой махнул: надо ли надеяться на властительных отцов?
Но письмо продолжало волновать. Кутузов сообщал далее, что слухи о масонстве наследника дошли до государыни и что она очень рассерчала. Александру Борисовичу Куракину, спутнику Павла, она указала отправиться в свою пензенскую деревню, а сына побранила и лишила всяких денег. Он уехал в Гатчину и сидит теперь там взаперти, всем жалуясь на мать. Государыня называет мартинистов «мартышками» и пишет про масонов комедию «Обманщик». А высмеивает в той комедии заезжего мошенника, мага и колдуна, иностранца графа Калиостро, которого тоже считает мартинистом.
Николай Иванович опять забеспокоился. Ну какой же мартинист граф Калиостро? Жулик, маг, вызывающий духов. Приехал в Россию, назвался полковником испанской службы и морочил голову людям, пока не выдворили его за границу. Что общего у него с мартинистами-розенкрейцерами, которые жаждут деятельного добра? Ничего. Простые дела должны делать масоны: распространять книги, учить детей, помогать больным и нуждающимся.
Жаль, что государыня, которая столькими благами одарила Россию, так предубеждена против масонства. Отчего же сие? Неужто боится подстрекательства немцев? Всюду ей видятся их коварные интриги.
После Пугачева у матушки характер стал портиться. И то понять можно: такой разбойник кого хочешь напугает, а тут тень убитого царя Петра Федоровича привиделась.
Он спрятал письмо в стол. Пора было идти в типографию. От тревожных мыслей типография — лучшее лекарство. Стоило ему войти в комнаты над Воскресенскими воротами, вдохнуть крепкий запах типографской краски и бумаги, увидеть стопки новорожденных книг в скрипящих переплетах — с души слетала тяжесть.
В хозяйстве теперь порядок. Наборные кассы полны литер: прямых и курсивных, русских и латинских, английских и греческих. На десять пудов металлу для литер. Станы, рамы, верстатки, прессы отлажены, как пушки у артиллеристов. В словолитне стоят новые формы для изготовления литер на разные азбуки.
А главное — рабочие не пьянствуют, трудятся с охотой. За год выпустили столько книг, сколько их университетская типография не отпечатала со дня своего основания.
Протоиерей кремлевского Архангельского собора Алексеев шипит. «Благородный дворянин купцом стал». Князь Щербатов одобряет: «Благородство и в торговле сохранять можно».
После типографии Николай Иванович отправляется на Мясницкую. Там в переулке возле Меньшиковой баш ни небольшая потаенная типография, где на одном стайке печатаются некоторые масонские книги. Печатаются скрытно, чтобы не вызвать гнева духовенства…
В том же доме навещает Николай Иванович и Карамзина, который приглашен редактировать «Детское чтение для сердца и разума».
Обход своего издательского хозяйства Новиков завершает посещением особняка Татищева на Мясницкой. Там к вечеру собирается Дружеское ученое общество.
Комнаты особняка бурлят. Николай Иванович особенно любит эти минуты, предшествующие торжественным заседаниям. Свободно и легко вьется мысль, тепла и стремительна дружеская шутка.
— Помните, у Платона? — слышно справа. — Человеческий род не освободится от зла, покуда поколение истинных философов не придет к власти в государстве.
— Или властители, возглавляющие государство, не станут жить как истинные философы. Но где взять истинных философов?
— А Фалалей? — с улыбкой замечает Николай Иванович, подходя.
— Философ Фалалей, пока не видит голубей!
— Не смейтесь! Подождите год-два, и из нашей семинарии, из университета выйдут истинные философы.
В другой группе рассуждают об Америке.
— Генерал Вашингтон одолел англичан… Теперь Штаты будут независимы.
— То-то французы ликуют.
А здесь говорят потише: придворные новости.
— Царевич Павел просился на войну. Государыня не отпустила.
— Она унижает его на каждом шагу.
Семен Иванович Гамалея трогает Новикова за рукав. Он приготовил переводы с восточных языков и нетерпеливо ждет мнения издателя.
Татищев звонит в колокольчик. Заседание Дружеского ученого общества начинается. Сегодня оно необычно. Сегодня не будет ни научных докладов, ни чтения од или поэм. Николай Иванович поднимается, чуть сцепив пальцы, чтобы не дрожали от волнения.