Баженов молчал.
— Ты не молчи! Отвечай! Будешь жить смирно?
— Смирно живут мыши, ваше высочество!
— Вот ты мне грубишь, а я не обижаюсь. Я тебя люблю. — Павел вдруг наклонился к Баженову, шепча: — Я и тех люблю… мартышек.
Он вскочил и побежал к двери. Обернулся.
— Им письмо напиши, как и что… И приезжай ко мне в гости, не то обижусь.
Тем же вечером Баженов написал обо всем Новикову.
Вслед за императорским фельдъегерем, везущим высочайшие указы, по дороге из Петербурга в Москву мчалась почтовая повозка, в которой летели приветы Павла Петровича московским масонам.
После посещения больного наборщика, которого Новиков лечил травами, пришлось ехать к митрополиту: приглашал к себе.
Николай Иванович так и вошел в митрополичьи палаты в пыльной дорожной одежде, с сумкой, где лежали заветные травы.
Платон, тяжелый, спокойный, оглядел его внимательно и, что-то решив про себя, не торопясь благословил.
Принесли чай. Митрополит накладывал гостю малинового варенья, расспрашивал о супруге, о детях, об Авдотьине и о бедствующих крестьянах.
Потом так же неторопливо, словно невзначай, заговорил о Типографической компании.
— Недобрая молва пошла по Москве, Николай Иванович. Люди смущаются, ибо в типографии у вас печатаются книги, наполненные колобродством и новым расколом.
— Для меня это новость, ваше преосвященство. Я не слышал ни от кого слова хулы. Разве что…
— Что? — насторожился митрополит.
— Протоиерей Алексеев изволил гневаться.
— Мнение протоиереево меня мало печалит. Злой пастырь. Души человеческие — вот наша боль и забота.
— О душе и разуме людей пекусь не один год. Издано много книг духовного содержания.
— И много зловредных книг. Руссо, Вольтера, Д’Аламбера… Французская зараза. Зачем поощряете скверномыслие?
Николай Иванович затруднился. Большой, грузный митрополит смотрел на него тяжелым взглядом.
— Слово не есть преступление, говаривала императрица.
Платон нахмурился.
— Вольтера читывала императрица. Однако автор — безбожник.
— Согласен, ваше преосвященство. Но пусть наши христианские писатели состязаются с ним в блеске ума.
— Что состязаться с писателем ядовитым и пустым? Полно. Не одобряю издание сих книг.
— Мнение вашего преосвященства для нас дорого, — сдержанно отвечал Новиков, с тоской вспоминая непутевых французов. Они лежали у него на складе, тихие и покорные, в кожаных переплетах, но стоило открыть страницы, и их мысль обжигала. Они стали его детьми, но разве можно выгнать детей па улицу, даже если они говорят дерзости?
— Книги же, способствующие просвещению, издавать желательно, и в сем направлении поддерживаю.
Платой отодвинул вазочку с вареньем и начал испытывать Новикова в началах веры. Николай Иванович отвечал твердо и откровенно. Суровый взгляд митрополита постепенно теплел.
Платон благословил гостя и отпустил с миром.
В донесении государыне он писал: «Как пред престолом божьим, так и пред престолом твоим, всемилостивейшая государыня императрица, молю всещедрого бога, чтобы во всем мире были христиане таковые, как Новиков…»
Он знал, что эти слова не понравятся императрице, но решил их оставить и продолжал: «Что касается книг, напечатанных Новиковым, то доношу, что среди полезных и содействующих образованию есть книги зловредные, развращающие добрые нравы и ухищряющие подкапывать твердыни нашей веры. Сии гнусные и юродивые порождения так называемых французских энциклопедистов следует исторгать, как пагубные плевелы, возрастающие между добрыми семенами…»
Типография была опечатана, и лавки закрыты, лишь два типографских стана были заняты учебниками. Николай Иванович целыми днями сидел в аптеке, помогая Багрянскому взвешивать лекарства, принимать и выслушивать больных. Ждали приезда графа Безбородко, которому императрица поручила выяснить, какие злонамеренные книги издаются в Москве в вольных типографиях и прежде всего у Новикова.
Фалалей перестал бить банки, день и ночь учил немецкий язык, собирался ехать в Германию, изучать философию и медицину. Стал он очень важным, купил трость с серебряным набалдашником, которую, впрочем, прятал, когда видел Николая Ивановича.
Безбородко промчался по Москве в своей восьмистекольной карете, позолоченная сбруя горела на лошадях огнем. Громом поразил Безбородко Москву и затих надолго. Не слышно, не видно. Московские жители любопытствовали, подсматривали за всесильным графом, передавали друг другу: «Его сиятельство балетом тешится… Балерины все прехорошенькие, а одной, итальянке, преподносит по пяти тысяч в месяц».
Николай Иванович ждал вызова, но Безбородко словно забыл о нем. Книжный ручеек, текущий от типографских станов, иссякал. По Москве передавали царицыны слова: «Аренду университетской типографии Новикову не продлевать. Он опасный человек, фанатик».
Тогда Николай Иванович решился нанести визит сам. Он составил просьбу и отправился к графу.
Два дюжих лакея долго допрашивали, зачем и по какому поводу. Потом ввели в залу и приказали ждать.
Из внутренних комнат слышалась музыка и чей-то смех. Металлическая птица, сидевшая на циферблате больших часов, со звоном взмахивала крыльями каждые четверть часа. Медведь скалился на посетителя, распростершись на полу плоским немощным телом.
Птица взмахнула крыльями дважды, и тогда на медведя ступила нога в туфле, украшенной брильянтами. Новиков поднял глаза и вскочил. На медвежьей шкуре стоял Безбородко, коротконогий, с грубым крестьянским лицом, одетый в халат, и ласково улыбался.
— Вот ты какой, Новиков. Строптив, а по лицу на скажешь. Как будто добряк?.. Впрочем, внешность обманчива. Я вот однажды оделся простецки и пошел гулять пешком, а мне надавал тумаков жандарм, приняв меня за мастерового. На другой день я подъехал к нему в карете. Он упал в обморок. Ха-ха! Ну да ладно… Что ж ты хочешь, Новиков?
— Я хочу, чтобы дело не останавливалось. Чтобы было решение о моих типографиях. Иначе я разорен…
— Ах, вот как, — Безбородко уселся на диванчике и подтянул сползшие чулки. Сверкнули брильянты на туфлях. Граф задумчиво почесал ногу. — Ну что ж, в чем препятствие? Издавай свои книги, если тебе нравится. Каждый волен это делать, ведь типографии вольные — сама государыня на это указала.
— Но типографии и лавки опечатаны.
— Пустяки. Сейчас мы твоему горю поможем. Ведь ты честный человек, Новиков?
Николай Иванович смутился.
— Я всегда считал себя честным человеком. Но имя мое очернили нелепыми слухами.
— А… — Безбородко махнул рукой и позвонил в колокольчик.
Вошел писарь с чернильницей и бумагами.
— Пиши!
Граф отставил ногу, и чулок снова сполз, Он подтянул его и, стоя так, изогнувшись, быстро перечислил по памяти:
— «О заблуждениях и истине», «Апология, или Защищение вольных каменщиков», «Братские увещевания», «Хризомандер. Аллегорическая и сатирическая повесть», «Карманная книжка», «Парацельса химическая псалтирь» — вот шесть. Масонская чепуха, про эти книги и думать забудь!
Безбородко взглянул на ошарашенного издателя хитрыми, свиными глазками.
— А остальное пожалуйста! Хоть дьявольскую грамоту… Впрочем, ее не советую издавать.
— Благодарю вас, ваше сиятельство. Я буду издавать прежде всего несомнительные книги: азбуки, грамматики, лексиконы, географические книги, сказки…
— Я сказал: завтра получишь список с наименованиями книг предосудительных. Послезавтра начинай работу. Все. И не мешай мне предаваться искусству…
Граф, потрепав Новикова по плечу, устремился в комнаты, откуда звучала музыка.
Снова гремели станки, и возы, полные книг, покидали типографский склад.
Безостановочное движение машин, запах кожаных переплетов, крики извозчиков были лучшим лекарством для Новикова. Он успокоился и до ночи просиживал над рукописями. Жизнь покатилась по привычной колее.