Год прошел спокойно. Однажды весной, подъезжая к Спасским воротам, Новиков увидел Алексеева. Заметив врага, протоиерей бросился прочь по Садовой.
В тревоге Николай Иванович пошел на склад и остановился от неожиданности. Посреди двора горел костер, в который чиновник из губернской канцелярии бросал книги. Маленький капрал метался между костром и складом, хватая полицейских за рукава.
— Извините, господин Новиков, за небольшую неприятность, — вежливо поклонился чиновник, — но согласно указаниям графа Безбородко мы изъяли некоторые книги для вашего и нашего спокойствия. Странно, что мы обнаружили их… Ведь граф говорил вам…
— Эти книги лежали на складе. Они не распространялись.
— Теперь уж точно не будут распространяться, — с улыбкой возразил чиновник.
Облесимов был как в лихорадке. Он отталкивал жандарма от дверей склада, бил его ключами, плакал.
— Оставь, — сказал ему Новиков, — пусть роются.
— Ведь мы не варвары какие, — заметил чиновник, — только шесть названий. Для вашего и нашего спокойствия.
Новиков взял маленького капрала под руку и увел в дом.
Старик занемог. Он дрожал и, рыдая, просил прощения:
— Не доглядел, пес ничтожный. Дьявол попутал, открыл им склад. Ах горе! Знал бы, нипочем не пустил. Господи, за что же?!
— Не убивайся. Может, оно к лучшему.
Но Облесимов не мог успокоиться. Вечером он вдруг потерял сознание, начал бредить. Новиков не отходил от постели. Доктор Багрянский пустил больному кровь, но ничего не помогало: к утру капрал скончался.
После похорон Николай Иванович распорядился заложить лошадей. Филипп не спрашивал, куда ехать, и они стали кружить по Москве.
Тихо ступали лошади; Филипп молчал присмирев; темнели безглазые, закрытые ставнями дома Замоскворечья; будочники угрюмо провожали глазами коляску; на улицах редко попадались прохожие; глухо за заборами лаяли собаки. Город, столь радостно встретивший после Петербурга, теперь казался враждебным.
— Езжай к Щербатову.
У Щербатовых долго не открывали, и лакей все допытывался, по какому делу, и открыл только тогда, когда Николай Иванович, осердясь, закричал, что пожалуется на него князю.
— Нету князя, — угрюмо объяснил он.
— Не ври. Коль в окнах горят старинные свечи из желтого воску, князь дома. Княгиня ставит нынешние, белые…
Лакей охнул от догадки и сокрушенно сказал;
— В саду гуляет.
Николай Иванович отыскал князя в отдаленном углу сада. Увидев гостя, Щербатов метнулся за дерево, что-то прикрывая полой халата.
— Ах это вы! — пробормотал князь.
Он опустил предмет, который прятал, на землю рядом с вырытой под деревом ямкой. Это был маленький железный ящичек.
— Вот истина, которую я зарываю, — торжественно сказал Щербатов.
— Михаил Михайлович, не убивайте меня загадками. Я уж и так еле живой.
Щербатов опустился на колени, раскрыл ящик и достал оттуда стопку скрепленных бумаг.
— Сей труд носит название «О повреждении нравов в России». Все, что я вам когда-то говорил, усилилось троекратно в этом царствии поганом. Все принесено в жертву любострастию императрицы. Ни чистой дружбы, ни долга перед отечеством не осталось в ее фальшивом сердце… Она столь переменчива, что за ее приказами не уследить. Государством управляет ее баловень Платон Зубов. Седые генералы несут Платоше кофий в постель. Что же вы молчите?.. Наконец-то вы молчите… Сказать вам нечего. И я молчу!.. И зарываю в могилу то, что осмелился произнести мой язык, Конец… Может быть, внуки прочитают… Ни слова о том, что видели, ни слова!
Щербатов положил ящичек в яму и стал лихорадочно забрасывать его землей. Он плотно примял холмик и бессильно сел на скамью.
— Вокруг голод, а она путешествует по Малороссии. Потемкин разбивает английские сады на ее пути. Да что на ее пути! Он сажает сады для себя, чтобы потешиться там несколько часов и ехать дальше. Для сей затеи у него англичанин-садовник и шестьсот помощников. Коли одно растеньице увядает, посылают курьера иногда за сотни верст в лес заменить увядшее.
Щербатов махнул рукой. Николай Иванович приблизился к нему и тихо, как ребенка, погладил по голове.
— Князь! — Слезы выступили на глазах у Новикова. — Есть божье предначертание. Мы должны нести свой крест.
Поезд императрицы въезжал в Москву погожим летним днем. Улицы были забиты народом, люди низко склонялись, едва завидев шестерку царских лошадей, и, когда поднимали глаза, с огорчением убеждались, что так и не увидели долгожданную царицу: поезд пронесся, пока они гнулись в поклоне.
Кареты катили по узким московским улицам, по пыльной земле, высушенной бездождной весной и устланной по приказу властей сосновыми ветками. Солнце ласково и празднично грело уставших лошадей. Малороссия, Таврида, южные степи, воронежские леса, маскарады в Киеве, празднества в Туле — Великая, Малая и Белая Русь преклонялись перед благодетельной самодержицей. Теперь это счастливое путешествие подходило к концу.
Карета вдруг остановилась. Впереди послышались крики.
— Что случилось? — спросила императрица.
— Сейчас узнаю, ваше величество, — красавчик офицер-телохранитель спрыгнул на землю и побежал вперед.
Прошло не более минуты, поезд тронулся далее, и офицер, задыхаясь от бега, вскочил на подножку.
— Возы, ваше величество, помешали.
— Возы… Какие возы?
— С хлебом, ваше величество.
Она взглянула в окно. У перекрестка, приткнувшись к домам, стояли тяжело нагруженные возы с зерном, и мужики ломали шапку, низко кланяясь.
— Чьи? — спросила государыня.
— Установлено: Новикова, издателя. Закупил зерно для голодающих крестьян.
— И что же? — Государыня прищурилась, — Для чего?
— Кормить, ваше величество, — растерянно отвечал офицер.
— Как благородно, — без всякого выражения отозвалась Екатерина.
Откинувшись к спинке сиденья, она с досадой вспомнила упрямые, пристальные глаза длинноносого чиновника из Комиссии по Уложению, «Скажите, какой богач, Ах благодетель! Мало того, что он, самозванец, души человеческие по всей России похищает, но еще народ кормить вздумал! А где же деньги берет? Уж, наверно, на проценты живет, ростовщик, обманывает доверчивых. Дом продает, другой покупает, типографиями торгует. Как же я не раскусила этого ангела сразу…»
И, успокоенная собственной догадкой, она повеселела. Счастливое путешествие продолжалось.
ВЫСОКАЯ ЧЕСТЬ
Вести из Европы приходили с почти двухмесячным опозданием. Но подписчики «Московских ведомостей», которые выпускал Н. И. Новиков, читали их с неизменным любопытством. Особенно волновали бурные события, потрясшие Францию. Вот сообщение из Парижа от 13 апреля 1792 года, которое было опубликовано в газете лишь 2 июня: «Не проходит ни одной недели, в которую не было бы получено каких-либо неприятных известий о смятениях, господствующих во внутренности государства. Едва успеют в одной области утушить бунт, как, в другой мятежи восстают; словом, беспокойства, подобно ужасному землетрясению, одну страну после другой колеблют и всему государству угрожают всеобщим изпровержением».
Они шли домой на Никольскую по вечерним пустынным улицам. Тишина успокаивала. Гамалея, шедший рядом, вздыхал. Николай Иванович недовольно косился: что тут вздыхать — решено уж, подписано.
Час назад члены Типографической компании подписали акт об уничтожении компании и о передаче Новикову всех ее домов, книг, материалов, инструментов, аптеки — всего имущества и… всех долгов, коих насчитывалось триста тысяч. Теперь ему одному тянуть воз. Он сам предложил сделать так: ведь его, Новикова, вина, что останавливали машины, опечатывали лавки, запрещали торговать. По нездоровью он запустил дела и нанес ущерб Типографической компании. Ему и отвечать за оскудение славного союза…