…Смутное, непонятное пришло время. Во Франции взбунтовалась чернь, и Радищев за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» — за одну только книгу! — сослан в холодную Сибирь…
…Уж нет рядом супруги Александры Егоровны — осень 1791 года была последней Он вспомнил ее слова перед смертью: «Береги детей… Ты все время забывал о них, обо мне». Он замычал от боли…
…Сейчас надо вести дело не столь широко, но пройдут годы, подрастут дети, станет легче. Может, и головокружения прекратятся. Тогда он снова развернет издание книг. Пройдет темная полоса в его жизни, не вечно же ей длиться. Дело притаится, а уцелев, сил быстро наберет. Фалалей уезжает в Германию. Вернется, пусть засучивает рукава.
На Мясницкой их обогнала коляска, в которой Новиков увидел знакомое лицо.
— Стой! — закричал Николай Иванович.
Коляска остановилась. Оттуда выглянул Ляхницкий. Он испуганно уставился на Новикова.
— Что же ты, братец, по ночам носишься, людей пугаешь! — заговорил Новиков, подходя. — Ну-ка подвези!
Ляхницкий со страхом втянул голову в плечи.
— Пошел! — хрипло бросил он кучеру.
Лошади поскакали. Николай Иванович, пораженный, остался стоять посреди улицы.
Князь Александр Александрович Прозоровский, московский главнокомандующий, старался ступать тише. Он знал, что матушка не в духе. Но делать нечего: вызвали из Москвы, мчался семьсот верст. Не дождешься хорошего настроения: говорят, неделю уж ходит как туча.
Прозоровский почувствовал себя счастливым, когда увидел светлую улыбку обожаемой государыни. Будто гора с плеч свалилась, и в умилении он припал к руке императрицы.
— Ну? Что же, князюшка, совсем забыл вдову. Никому теперь старуха не нужна, — горестно попеняла ему Екатерина.
— Каждый миг о вас помним, — горячо сказал Прозоровский.
Она усмехнулась.
— Что в Москве? — Ее тон изменился, она насторожилась в ожидании ответа.
— Москвичи всегда счастливы видеть вас, матушка. Очень скучают по вашему величеству.
Государыня взглянула холодно.
— Французы повсюду рассеялись. И в Москву эта зараза проникла. Бедная Франция, бедный добродетельный король! Все попало в руки варваров. Сказывают, что какой-то жалкий французик хочет убить меня. Вот до чего я дожила!
Прозоровский потрясенно простер руки.
— Матушка, если надо, телом вас прикрою. Не верю дурным сплетням. Москва всегда верна престолу. В Москве сейчас тихо.
Государыня засмеялась.
— В тихом омуте, знаешь? — Она с удовольствием вспомнила пословицу, щеголяя знанием русского языка. — Есть ведь черт в твоем омуте — Новиков. Умный, опасный человек. Фанатик.
— Что Новиков? Жалкий человечишко. Сейчас притих. Прикажете арестовать — арестую.
— Э, нет. Надобно найти причину!
Она погрозила пальцем. Князь близко увидел ее руку, прежде белую, на которой теперь отчетливо проступил желтый пергамент старости.
— Какой ты быстрый! Взял и арестовал! Только турки наказывают людей без причины, без следствия. А мы живем в государстве, где властвуют законы.
Она отошла к письменному столу и порылась в ящике. Вынула конверт.
— Вот пишут мне, что Новиков продолжает издавать злонамеренные книги о церковном расколе. Одна содержит мнимую историю об отцах и страдальцах соловецких, другая — повесть о протопопе Аввакуме. Злокозненные повествования, наполненные небывалыми происшествиями, ложными чудесами, дерзкими искажениями, противными и нашей благочестивой церкви, и государственному правлению поносительными. Тихо, говоришь, в Москве?
Монаршие слова падали, как камни, укором, и Прозоровский, задыхаясь, почти выкрикнул:
— Лицемера к допросу!
— Ежели причина подтвердится, то можно и к допросу, — спокойно молвила Екатерина.
— Как не подтвердится! — дрожа, отвечал Прозоровский.
— Не оставьте без внимания и то обстоятельство, — продолжала императрица, — что Новиков, не стяжавший имения ни по наследству, ни другими законными средствами, ныне почитается в числе весьма достаточных людей. Откуда богатство? Может ли он оправдать свое бескорыстие?
— Лиходей! — убежденно говорил Прозоровский.
Она не отвечала, рассеянно роясь в шкатулке.
— Уж воистину: пусти козла в огород, потопчет всю капусту, — сказал Прозоровский, вспомнив про любовь государыни к русским поговоркам.
— Вот, смотри, Александр Александрович, — на ладони ее лежал кусочек дерева, — обломок Ноева ковчега. Корабль, который спас человечество. Знак созидания… Мы вечно помним тех, кто созидает. Презираем и забываем разрушителей, насмешливых, ядовитых, лукавых…
— Мудрые слова, — склонил голову московский главнокомандующий.
Услышав позади смех, майор Жевахов оглянулся. Гусары, разомлев от свежего весеннего воздуха, от долгой езды по раскисшей апрельской земле, болтали и пересмеивались.
— А ну! — грозно прикрикнул Жевахов.
С бугра открылось Авдотьино. Церковь незащищенно белела посреди деревни. Жевахов поправил саблю и потрогал пистолет. Гусары лениво, с усмешкой повторили его движения.
Майор отъехал в сторону, пропуская отряд. Сзади тащилась кибитка, которая постоянно застревала в грязи, несмотря на то, что она была пуста и только ждала своего пассажира.
Нехудо бы отложить арестование до того, как подсохнут дороги. Жевахов намекнул об этом Прозоровскому. Но Прозоровский и слышать не хотел. Глаза стеклянные, твердит: «Опаснейший преступник. Государыня самолично следит… Взять немедленно…» Только и отложил вылазку на один день, ибо 22 апреля день рождения императрицы.
Жевахов хлестнул коня и проскакал снова вперед. Гусары посерьезнели, почуяв приближение дела.
Деревенские высыпали из домов, увидев чудо.
— Прочь! По местам!.. — закричал Жевахов, проводя рукой как бы невидимую черту, за которую нельзя было преступать. Мужики попятились, но назад не пошли, стали стеной.
Жевахов покрутился на коне перед крыльцом, но барский дом как будто обезлюдел, лишь чье-то лицо неясно мелькнуло в окне. Майор неохотно спрыгнул с коня, сразу потерял свое кавалерийское великолепие, став низким, кривоногим, и, видимо, ощущая это, снова злобно закричал на крестьян:
— Я сказал, по домам!
Стена осталась стоять недвижимо. Гусары медленно спешивались. Мужики тихо переговаривались.
— За что ж на Николая Ивановича да такая армия?
— Золото, сказывают, делал.
— Ну!..
— Хлеб-то нам на какие деньги покупал?
— Ему, бают, один заводчик отвалил полмиллиона.
— Больно ты много знаешь — заводчик… Золото к нему в слитках возили, и он его в червонцы переделывал. Машина у него такая есть, чтобы монеты чеканить.
— А ты видел?
— Ее не увидишь. Как к нему с обыском, он ее на цепь и в речку, на самую глубину.
— Врешь «вес… В Северке не спрячешь.
— А ты послушай, что старшие говорят. Когда слитков у него не хватает, он золото из моркови гонит, а серебро из редьки.
— Ну-у… — мужики качали головами. — Николай Иванович умелец.
— Врешь все, — опять начал молодой парень. — И вовсе не оттого у Николая Ивановича денег много.
— А отчего?
— Книжками торговал…
— Книжками! Да разве от них разбогатеешь, ха-ха!
Мужики посмеялись с удовольствием, парень был посрамлен. Через час па крыльце появился Николай Иванович, поддерживаемый Багряиским. Сделав несколько шагов, Новиков повернулся к окнам. И вдруг раздался дикий крик. Из дверей выскочили неодетые мальчик и девочка с отчаянным плачем. Гусары перегородили им дорогу, и мальчик, споткнувшись, забился в судорогах на земле. Девочка вцепилась в рукав стража, рвалась и царапалась.