— Матушка, я дела еще не совершил и недостоин награды.
Екатерина глянула с нежностью и встала.
— Помни: время смутно. Во Франции варвары терзают короля. Как бы к нам их растление не проникло.
— Не проникнет, матушка. Наш народ крепкого душевного здоровья.
— Дай-то бог!
У дверей она обернулась. Ее лицо исказилось.
— А не будет Новиков отвечать, бей его четвертным поленом. Бой по его вздорной голове! Господи, прости меня!
Она перекрестилась и вышла.
— Ты пишешь, что стоял на часах у моста, когда ее императорское величество явилась к вам в Измайловский полк?
— Для меня и для отечества это был счастливейший день, — говорил Николай Иванович.
Они снова сидели друг перед другом, но уже не в темной, уставленной иконами комнате, а в большой, светлой, с открытыми окнами, выходящими в крепостной двор. В прозрачной нежно-зеленой листве дерева за окном прыгало солнце и скакали, галдя, воробьи. Шешковский потирал руки, жмурился, наслаждался божественным деньком. Все, казалось, радовало его, только огорчал допрашиваемый.
— Как ты пал с того дня! — сказал Степан Иванович с грустью. — Ты пишешь, что стремился к истинному масонству, далекому от политики, и искал лишь нравственного исправления на стезях христианского нравоучения. Но ты врешь! Переписка твоя с пруссаками свидетельствует о том, что ты и твои товарищи предались иноземцам в совершенную подчиненность.
— Переписку с Берлином вел один из масонов по имени Шварц. Я спрашивал его: нет ли в том чего-нибудь против государей? Он отвечал: нет! и поклялся в том. После смерти Шварца переписка оборвалась.
— А Кутузова зачем в Берлин послали?
— Для знакомства с орденским злато-розового креста учением и для упражнений в химических опытах.
— Черная магия, — равнодушно сказал Шешковский.
Николай Иванович смотрел в окно на скачущих по дереву воробьев, и только они казались ему реальными существами. Все, что происходило здесь, было вне его сознания. Звучал ровный голос Шешковского, он отвечал ему, но это как будто происходило не с ним, Николаем Ивановичем Новиковым, который уверовал, что делает в жизни благо, а с каким-то другим, странным, запуганным, лукавым человечком, пачкающим все святое. И этот человечек, убежденный в своей преступности, божится и виляет, стыдясь тихого и спокойного взгляда другого Новикова, которому незачем страдать от угрызений совести.
Шешковский продолжал спрашивать про герцога Брауншвейгского, про князя Куракина. Он не менял тона и так же ровным голосом, как заведенный, диктовал секретарю возражения, из которых выходило, что ни одного слова правды Новиков не сказал.
Вдруг Шешковский замолчал. Он подошел к окну.
— Ах, благодать какая! Жить бы и радоваться. Но иные губят себя и других.
Шешковский печально склонил голову, прислушался к созревшей в нем мысли.
— Удивляюсь, как это человек себя таким благородным может выказывать? О христианских добродетелях рассуждать? Юношество поучать? Как это согласуется?
Его глаза вспыхнули.
— Книги, отвращающие людей от церкви и христианской веры, кто распространял?
Он словно встряхнулся, сбросив с себя бред предыдущих вопросов. Книги были реальностью.
— Кто сеял плевелы?
Степан Иванович наслаждался. Он подошел к Новикову, нежно склонился над ним.
— Виновен, — с усилием сказал Николай Иванович. — К стопам ее величества повергаю, осмеливаюсь испрашивать милосердия.
— О! — строго выпрямился Шешковский. — Милосердия ее величества надо заслужить! Отчего печатал запрещенные книги, на которые еще граф Безбородко указывал?
— Печатаны книги после запрета не были.
— А вот князь Прозоровский выяснил, что были. Запирательства твои напрасны. И что за подвиг себе выдумал — по ярманкам те вредные книги рассылать? Кто в оном помогал?
— Я уже показывал, что согласился передать книги купцу Кольчугину по необдуманности о важности сего поступка. Злого намерения не имел.
— Ну а побуждение? Побуждение каково?
Николай Иванович взглянул на Шешковского. Тот весь дрожал от нетерпения. Что ж его так ломает?.. Ах, вот что… Ну пусть так и будет…
— Побуждения, — отвечал медленно Новиков, — никакого не было, кроме корыстолюбия.
— Вот! — счастливый, воскликнул Шешковский. — Корыстолюбие!
Он ликовал. Гора свалилась с плеч. Облик злодея был ясен.
— Пиши! — прокричал Степан Иванович толстенькому секретарю. — Пиши, как сказано: «…побуждения никакого не имел, кроме корыстолюбия».
Шешковский порхал по комнате, солнце обливало его радостью.
— Отправьте в каземат! Пусть отдыхает! Два дня пусть отдыхает! И кормите, кормите хорошо!
Николай Иванович поднялся с тяжелым сердцем. Радость Шешковского была оскорбительной.
На следующий день темная, наглухо закрытая карета выехала из Петропавловской крепости. Прокатила с громом через мост, миновала памятник Петру, остановилась у Сената, позади здания, у неприметной двери, ведущей в комнаты тайной экспедиции.
Из кареты вышел жандарм, лениво оглянулся.
— Ну?
Никто не отозвался.
— Прибыли, господин звездочет, — жандарм захихикал.
Ответа не было по-прежнему.
— Черт возьми, господин академик, нет моего больше терпения!
Он сунул голову в карету и стал вытаскивать слабо сопротивлявшегося человека.
Это был Фалалей. Он держал книжку в руках и щурился от яркого света.
— В Берлине обхождение, конечно, иное, у нас попроще, — говорил жандарм, запирая дверцу кареты.
Фалалей, не отвечая, озирался.
— Шагай! — жандарм толкнул его в спину.
Фалалей пошел быстро, чтобы не получить второго тычка. Шешковский встретил его улыбкой.
— Книжки почитываем?
Фалалей глянул хмуро, продолжая машинально перебирать страницы:
— А разве это предосудительно?
— Есть книги, подобные укусу змеи.
— Нет таких книг. Есть книги, с которыми я соглашаюсь или не соглашаюсь.
— Однако ты рассуждаешь? Кто же тебя этому научил?..
— Николай Иванович Новиков — мой учитель.
— Так, так… Яблоко от яблони… А ну-ка брось книгу!
— Это редкая медицинская книга на немецком языке.
— Брось вот сюда… на пол.
— Глупо бросать ни в чем не повинную книгу.
— Брось!
— Кто вы такой?
— А ты не знаешь, где ты?
— Не знаю.
— Как не знаешь! Ты в тайной экспедиции.
— Не знаю, что такое тайная экспедиция. Пожалуй, разбойники захватят человека и в лес заведут, в свой притон, да скажут, что это тайная экспедиция, и допрашивать будут. Им тоже верить?
Шешковский привстал от изумления.
— Государыня приказала бить тебя четвертным поленом, коли не будешь отвечать.
— Не верю, чтобы это приказала государыня, которая написала Наказ комиссии о сочинении нового Уложения.
Шешковский схватил со стола какую-то бумагу и приблизился к Фалалею.
— Вот записка ее величества о том, что ты немецкий шпион.
Фалалей всмотрелся: «допросить как следует» было написано.
— Не знаю руки ее величества. Может быть, заставили написать жену свою я показываете мне руку ее вместо государыниной.
Шешковский пожевал губами, пристально глядя на допрашиваемого.
— Да ты знаешь, кто я?
— И того не знаю.
— Я Шешковский.
— Слыхал я про Шешковского. Да вы ли это, не знаю. А впрочем, у меня с Шешковским дела никакого нет и быть не может. Я принадлежу университету и по его уставу отвечать должен не иначе как при депутате университетском.
Шешковский, закрыв глаза, неслышно молился. Только стянутые в узкую полоску губы свидетельствовали о его предельном напряжении и гневе. Окончив молитву, Шешковский взял в руки суковатую палку и встал перед Фалалеем.