— Жесток! — Она просияла. — Верно ты сказал, Степан Иванович! Жесток! Это было ясно еще тогда, когда он «Трутень» издавал. Мы с Козицким ему пеняли: надо ласковее к людям быть, снисходительнее к их недостаткам.
Екатерина задумалась.
— Кается в неосторожных поступках. Однако замыслов своих не открывает и убеждений не осуждает. Он должен прямо сказать, что от взглядов своих отказывается, осуждает свою крайнюю слепоту и невежество. Милосердие проливается на раскаявшихся. Ах это милосердие!.. А кто жалеет доброго короля французов?
Она зябко повела плечами.
— Ваше величество, — торжественно заговорил Шешковский, — преступник обливается слезами. Смею надеяться, что наступил момент ковать железо: оно размякло.
— Верю, Степан Иванович, твоему чутью… Пусть раскается. Тогда и о снисхождении можно подумать.
Через час Шешковский мчался в Шлиссельбург.
Николай Иванович стоял посреди комнаты, потупившись.
Шешковский повертел суковатую палку и со вздохом поставил ее в угол… Нет, палка для уговоров не годилась.
— Ты рассказал о ваших сборищах, — терпеливо продолжал он, — кое-что ты, правда, утаил, кое в чем слукавил. Но я все твои ходы раскрыл. Теперь же ты должен объявить, что масонское ваше учение зловредно и деятельность твоя развращала людей.
Николай Иванович молчал.
— Молчишь? Каждая минута твоего молчания стоит тебе годов заточения.
— Что же я должен сказать? — произнес вдруг Новиков, глядя прямо в глаза Шешковскому. — Что голодным не надо помогать? Что не нужно просвещать людей?
— Ты стоял на ложном пути. Ты должен осудить свои убеждения, ибо они неправильны.
Николай Иванович молчал.
— У тебя было время подумать. Помни: твоя участь в твоих руках.
Николай Иванович не отвечал.
Шешковский ждал слез, обморока, но тот стоял прямо, крепко сцепив пальцы. Степан Иванович не выдержал:
— Когда Емелька Пугачев взошел на эшафот, он сказал: «Прости, народ православный!» Ты тоже это скажешь!
Николай Иванович только сильнее сжал пальцы.
— Нет.
— Не кается, а милосердия просит. Но всему предел есть. Обнаруженные и им признанные преступления столь важны, что нещадной повергают его казни. Пиши указ! Начни с указания на дух корыстолюбия, который им овладел.
Храповицкий выписывал пункт за пунктом. Их было шесть…
— Однако жив сем случае, следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния… мы освободили его от казни и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость. Его сообщникам повелеваем отправиться в их отдаленные от столиц деревни и там иметь пребывание.
Шешковский глянул с удивлением. Он ждал продолжения дела, присылки новых преступников, сообщников Новикова, но государыня никак не ответила на его вопросительный взгляд: остальные преступники, видно, мало волновали ее.
А теперь другой указ, секретно, — сказала Екатерина, — о награждении начальника тайной экспедиции. Да, указ об ордене и об имении в Коломенском уезде. Это неподалеку, говорят, от новиковского Авдотьина… Л князю Прозоровскому — шиш! Вот уж нескладный на мою голову навязался! Не умеет дело вести, без твоей помощи ничего не смог бы, Степан Иванович?
— Конечно, не смог бы, — осклабился Шешковский.
ШЛИССЕЛЬБУРГ
«При истоке Невы из Ладожского озера, в 60 верстах от города Санкт-Петербурга, на низменном песчаном острове — Шлиссельбургская крепость. По названию острова первоначально именовалась «Ореховой», или «Орешком».
Пушка палила в полдень. Ветер с Ладоги сминал звук выстрела, отбрасывал его за Неву в леса. Из камеры было слышно, будто лопалась хлопушка.
Но, когда на озере разгуливалась волна, крепость гудела. Николай Иванович припадал к зарешеченному окошку и слушал. За крепостной стеной, за Королевской башней тяжело били волны. Низко бежали встревоженные тучи. Птицы прятались под трехметровыми стенами: птицам в крепости было хорошо, покойно.
На втором верхнем этаже каземата стонал беглый арестант Протопопов, приговоренный к заключению в крепости «за отвращение от веры и неповиновение церкви». В непогоду он делался буйным, кричал, рвал решетку, слал проклятия богу. Николай Иванович в отчаянии затыкал уши.
— Доктор! Что делать? Его надо вразумить…
Багрянский лежал на кровати, задрав уже отросшую в Шлиссельбурге бороду.
— Мы бессильны, — мрачно отвечал он, — мы в могиле.
— Нет! Когито эрго сум. Мы мыслим, следовательно, существуем.
— Вы помните латынь, — усмехнулся доктор. — А я стал забывать свое имя.
— Мы здесь всего лишь полгода. Что же будет с нами через четырнадцать лет?
Багрянский молча провел пальцем по стене. На пальце остался жирный слой пыли.
— Вот что…
Николай Иванович отошел к окну.
Вечером он шептался с караульным солдатом, в чем-то его убеждал. Солдат привел офицера. «Доложу коменданту», — ответил офицер.
Через два дня загремела дверь, и Новикова вывели в сени.
— Твоя просьба удовлетворена, — сказал офицер. Солдат держал в руках ящик, в котором сидела курица на яйцах.
Николай Иванович счастливо улыбался.
— Ящик пусть стоит здесь, — продолжал офицер. — Будешь выходить со стражей. Но если что-нибудь задумал, помни: прикую к стене.
С той поры у камеры номер девять Секретного дома постоянно раздавалось кудахтанье курицы и писк цыплят. Николай Иванович каждый день с нетерпением ожидал, когда загремит ключ в двери и солдат разрешит проведать ему своих любимцев. После того как вывелся третий выводок и ни одно яйцо не пропало, из каждого явился на свет пушистый комочек, караульный солдат поразился:
— В жизни такого не видал! Ты, верно, колдун?
— Нет, не колдун! — отвечал Николай Иванович.
— Как же ты не колдун, ежели из всех яиц цыплята выводятся?
— А я вот сухой мох подкладывал, наседке легче греть, — объяснял Николай Иванович.
— Эвон мох! Ты, верно, курицу заговаривал. Все шептал что-то над ней.
— Я с ней беседовал. Скучно здесь, а курица умная.
— Врешь, колдовал. Тебя за черную магию и посадили в крепость. Ты, сказывают, золото из камня делал.
Николай Иванович вздыхал в ответ, а солдат пуще прежнего уверялся в том, что преступник, коли захочет, так и на метле из крепости улетит. Недаром за ним особый надзор вести приказано, недаром содержать его одного на нижнем этаже велели, только разрешили быть при нем доктору и слуге, но чтоб соседей не было.
Весной, только пригрело солнце, курицу выпустили во двор, и Николай Иванович, припав к окну, часами жадно следил за тем, как гуляла его любимица, а если она удалялась, тревожился.
Иногда перед Секретным домом проходил комендант Колюбакин. Он останавливался, смотрел на окна, из которых выглядывали арестанты, качал головой: «Зверинец!» Казематы срослись с крепостной стеной, вытянулись вдоль нее; камеры как клетки, и заключенные смотрят из них, словно дикие звери, — ходи и разглядывай нелюдей, только ров перед «зверинцем» мешает близко подойти.
Комендант часто напивался и палил в знак сего из пушки. Выпустив вместе с тоской в озеро запас ядер, он успокаивался, трезвел и собирался на рыбную ловлю. Возвращался с Ладоги в лодке, наполненной рыбой.
Тогда он снова появлялся перед «зверинцем» и кричал: «Я вас, злодеи, ухой накормлю! Косточкой не подавитесь!» Действительно, вскоре разносили по камерам в котле вкусное варево, и арестанты со стоном набрасывались на еду. В тот день светлел угрюмый Шлиссельбург, и даже буйный Протопопов успокаивался и, поев, засыпал.