Но доктора уха не радовала.
— Это блюдо пахнет волей. Нам дали кусочек воли, а мне нужна вся.
— Полной воли нет на свете, — возражал Николай Иванович.
Доктор отодвигал миску и ложился, задирая бороду к потолку, Филипп доедал за него.
Однажды Новиков открыл библию и стал читать вслух о том, как царь Дарий повелел бросить в ров со львами одного из своих губернаторов, Даниила, за то, что тот не захотел воздать царю почестей, а продолжал молиться своему богу:
«Поутру же царь встал на рассвете и поспешно пошел ко рву львиному. И, подойдя ко рву, жалобным голосом кликнул Даниила: «Даниил, раб бога живого! Бог твой, которому ты неизменно служил, мог ли спасти тебя от львов?» Тогда Даниил сказал царю: «Царь! Во веки живи! Бог мой послал ангела своего и заградил пасть львам, и они не повредили мне, потому что я оказался перед ним чист, да и перед тобою, царь, я не сделал преступления». Тогда царь чрезвычайно возрадовался о нем, потому что он веровал в бога своего. И приказал царь, и приведены были люди, которые обвиняли Даниила, и брошены в львиный ров, как они сами, так и дети их и жены их, и они не достигли до дна рва, как львы овладели ими и сокрушили все кости их…»
— Не читайте! Я устал от ваших библейских сказок, — вдруг раздраженно сказал Багрянский. — Нас не спасут ангелы, и съедят не львы, а крысы.
— Доктор! Что с вами? — огорченно спросил Николай Иванович.
— Со мной то же, что и с вами. Мы погребены.
— Мне это известно. Скажите что-нибудь интересное, — сердито сказал Новиков.
— А интересно то, что наши желудки уже не выдерживают этого питания. Скоро все будет кончено.
— Но сегодня вы съели великолепную уху.
— Тем хуже. Раз в полгода уха. Тем хуже. После нее есть гнилье невозможно.
— Не ешьте. Филипп съест, — с досадой отвечал Николай Иванович.
— Ах, вот как, — доктор вскочил. — Вы можете холодно отвернуться от человека. Вам важно быть благостным, сохранять свой внутренний покой, вам важно утешаться этой дурацкой библией.
— Нам же не дают других книг…
— Что толку от чтения… Что толку от ваших книг!
— Не надо думать об этом сейчас.
— Где же думать, как не здесь.
— Надо заняться чем-нибудь. Напишите медицинское сочинение. Я выпрошу у солдата несколько листов бумаги… Он добрый солдат и уже обещал.
— Сочинение! Довольно сочинений! Вы всю жизнь сочиняли. И вот пожинаете плоды.
— Плоды? Плоды когда-нибудь потом… когда станет больше просвещенных людей. Я только сеял.
— Ха-ха! Утешаетесь посмертной славой? А теперь цепь несчастий — ссылка друзей, наше заточение, болезнь детей, гибель учеников. Вас предупреждала государыня, просила жена не забывать о доме, но вы были упрямы, жестоки даже, вам дело было дороже людей!
— Гибель учеников? Каких учеников?
— Мне рассказал офицер охраны: в тюремной больнице скончался Фалалей. После допроса у него открылась скоротечная чахотка.
Николай Иванович пошатнулся.
— Умер?
— Да, умер, — подтвердил доктор и бросился к Новикову. Тот, бледнея, оседал па пол…
Болезнь длилась два месяца.
Он лежал безучастно, лицом к стене, не разговаривал и слушал редкие удары капель у окна, возгласы караула, крики Протопопова. Он покорно проглатывал несколько ложек, которые носил ему Филипп, закрывал глаза и снова впадал в забытье.
Иногда он напряженно прислушивался: казалось, сейчас, отворится дверь и войдет офицер с царским указом об освобождении. Он вспоминал ласковую улыбку государыни, и радостное чувство доверия вновь охватывало его. Ну конечно, это ошибка. Козни злых людей. Они обманули государыню, оболгали его, и это откроется, она призовет его снова к деятельности, вернет типографию, семью, имя. Ведь он немало сделал для отечества.
Но стены мертво молчали. Скрипел зубами доктор во сне. Вздыхал, молясь, Филипп. Нет, надеяться не на что. Ему уже почти пятьдесят, но, как ребенку, хочется красивой сказки. Все напрасно, доктор прав. Журналы, книги, друзья — будто сон. Незыблемым осталось одно: эта крепость «Орешек», эти мощные стены, сло-.женные на века, эта спокойная сила, бросившая его в каземат.
Безбородое лицо Багрянского (бороду комендант разрешил сбрить в виде особой милости) белело в сумраке. Доктор притих с того дня, когда, сообщив о смерти Фалалея, выплеснул свое раздражение и усталость. Больше они о Фалалее не говорили, словно боясь дотронуться до раны. Доктор поил Новикова настойками из трав, которые приносили караульные солдаты, и молчал. Ему теперь было дозволено выходить из камеры в крепостной двор гулять. Багрянский в сопровождении Филиппа шагал вдоль крепостных стен, глубоко дыша, счастливо озираясь, рассматривая каждую букашку. Он возвращался в камеру, принося с собой запах озера, виновато улыбаясь, словно стыдясь своего счастья. Он рассказывал о том, какая птица пролетела над крепостью и как он хотел поймать ящерицу, греющуюся на камне, но раздумал: жаль было неволить ее. Затем доктор садился за стол и записывал некоторые свои медицинские соображения и рецепты. Он стал пить вместе с Николаем Ивановичем настойку из нескольких трав, оказывающих успокоительное действие, и спал теперь помногу.
Однажды в камеру явился комендант Колюбакин. Был он трезв, держался прямо, чело сурово нахмурено: хоть лепи с него римского цезаря. Он прошелся по камере, зачем-то постучал по стенам, подергал решетку на окне и, скрестив руки на груди, вопросил:
— На что жалуешься?
— Доволен всем, — отвечал Николай Иванович, с интересом рассматривая коменданта. Тот откинул круглую голову и захохотал, сразу потеряв сходство с римскими цезарями.
— Ха-ха!.. Рубль на день… Но могу похлопотать о дополнительных ассигнованиях. Питание преступника зависит от его поведения.
Колюбакин шагал по камере и ударом каблука ставил точку после каждой фразы.
— Что арестант думает о себе и об отечестве, то и ест. Думы гнилые, и еда гнилая.
Заключенные молчали.
— Однако всяк своего счастья кузнец. Вы, господин Новиков, словом владеете, библию читаете. Слово лечит, слово и кормит. А говорю я к тому, что смутьяна Протопопова надо на путь истинный наставить. Он от веры отверзается, в буйство приходит, тюрьму будоражит, покаявшихся смущает. Пробовали мы его уговорить, посекли немного — не помогает. Вы бы побеседовали с ним о божественном, рассказали, просветили заблудшего. Побеседуйте с Протопоповым, растолкуйте про обязанности человека, объясните ему, кому бог помогает, а от кого отворачивается. Вон Савва Сирский, фальшивомонетчик, молится ежечасно, на лбу шишку уж набил от поклонов, но душу свою спасет. Побеседуйте, а я похлопочу о довольствии.
— Плохой из меня проповедник, господин комендант, — сказал Новиков. — Я болен.
— А вы не отказывайтесь, господин арестант, — сердито сказал Колюбакин. — Уха-то вкусна?
— Вкусна…
— То-то. Завтра Протопопова приведем.
Перед обедом следующего дня Багрянского и Филиппа вывели на прогулку… Минут через пять снова загремела дверь, и караульный солдат Степан втолкнул в камеру какого-то человека.
Николай Иванович невольно отпрянул. Перед ним стоял кряжистый, в изодранном арестантском халате мужик с длинной бородой и длинными, до плеч, волосами. На лице по-детски тоскливо светились серые глаза.
— Кто ты? — Николай Иванович ощутил, как быстро забилось сердце.
— Протопопов. Не бойся… Чего тебе бояться, коли ты можешь превратить человека в камень, а камень в золото.
— Вздор… Кто тебе сказал?
— Это все знают, не скрывай. Ты мне нужен. Мы сбежим с тобой из крепости.
— Из Шлиссельбурга еще никто не сбежал.
— Молчи… Слушай, — шептал Протопопов. — Я через Степана-солдата дам тебе знак, Степан верный мне… Значит, в ту ночь побег. Ты заговоришь офицера, пусть он онемеет как бревно.
Николай Иванович засмеялся.
— Эх, Протопопов, я сам стал как бревно.
— Как офицер онемеет, Степан откроет двери.