Истинно было так… Не лезли в голову, ему всегда требовалось дело, которое давало ощутимые плоды. Ему всегда хотелось, чтобы курица несла яйца, а не только кудахтала.
«Вы меня обрадовали, что не стоите за философию. Я думаю, что только тот может назваться ищущим, который, хотя и ошибаясь, однако искал истину и, наконец, воистину найдет истину».
Он сообщил об авдотьинских новостях, пригласил к себе. Хотел было подписаться, но остановился, вспомнив о рассуждении Карамзина на астрономические темы. Ссылался Николай Михайлович на мнение астрономов, что-де существуют неподвижные звезды и оттого мир прекрасен, что они своим вечным сиянием его освещают. Величественна и прекрасна вселенная в своем постоянстве.
Подумав, Николай Иванович приписал: «Неподвижных звезд быть не может, ибо неоспоримая истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».
Аккуратно запечатав конверт, он с нежностью погладил его. Карамзин им посаженный росток (ведь начинал тот с Дружеского общества). А как расцвел, какие плоды! Издатель журнала «Вестник Европы», пишет «Историю государства Российского». Николай Иванович невольно вздохнул и встревожился от своего вздоха. Зависть? Нет, завидовать бессмысленно, для него широкая деятельность кончена. Да и долги! Ныне на дворе 1805 год — почти десять лет он не может расплатиться с долгами.
Теперь поле деятельности — Авдотьино, тихое, ясное. Впрочем, бури и здесь бывают. Вчера сын Филиппа Григорий явился из Москвы пьяным. Ходил по деревне в сапогах, надраенных так, что глаза слепило. Красовался Григорий, посмеивался над деревенскими лапотниками, что он каменные мостовые кладет в Москве, а здесь по уши в грязи все ходят и потому в деревне ему неинтересно… Сегодня с Григорием надо поговорить.
До завтрака остался час. Николай Иванович достал из стопки книг карамзинский журнал «Вестник Европы» и углубился в чтение.
За завтраком обычно говорили мало, каждый думал о своих делах.
Но сегодня добрейший Семен Иванович разворчался: оказалось, что дети помещика Ладыженского, вчера приезжавшие в гости, разметали, озорничая, два стога сена, которые принадлежали крестьянам. Не прибрали за собой, безобразники, сели на лошадей и укатили.
— А стога Никодима, бедняка, — заключил Семен Иванович, грозно сверкнув глазами из-под насупленных бровей.
Николай Иванович вздохнул.
— Поеду к Ладыженским, побраню их наследников.
— Их бы… — заворчал Семен Иванович, не зная по доброте своей, какое наказание придумать озорникам, — Их бы луг заставить выкосить, знали бы барчуки…
— И то дело, — согласно кивнул Николай Иванович и, желая перевести разговор в спокойное русло, добавил: — При дворе императрицы тоже однажды стога разметали.
— Как это? — встрепенулась Верочка.
— А так. Стояли в Царском Селе на лужайках копны, их намеренно повсюду расставили, чтобы было похоже на рай земной, Эдем. Гуляла как-то императрица по лужайкам со своей свитой. Заключали кортеж пажи. Князь Платон Алексадрович Зубов подзывает пажей и говорит: «Возьмите генерала Львова и бросьте его в копну». Пажи смутились: как быть? Ослушаться нельзя, но и старика Львова страшно схватить. Ну как осердится, беда тогда — розги! А Зубову уж очень хочется гуляние сделать веселее, посмешить царицу. Взял Зубов кусочек сена и очень вежливо положил на плечо императрице. Как это все увидели — словно опьянели. И пошли кто во что горазд разметывать копны, бросать сено на фрейлин, кавалеров. А стая пажей бросилась на Львова, повалила на копну и принялась забрасывать его сеном. Oil кричит, бранится, а Зубов с великим князем его за ноги тащат. Копны все разметали, а императрица села на скамейку и хохотала.
Верочка смеялась, только Семен Иванович хмурился.
— Слыхал я про царицыно баловство, только ничего хорошего в нем не нахожу. Однажды тоже в Царском Селе играли в доктора и больного. Положили Нащокина па живот и клистир ему поставили. Государыня тоже смотрела и смеялась до слез. Очень веселая была царица, — проворчал Семен Иванович, — царство небесное!
— Не надо зла в сердце держать, — сказал Николай Иванович, поднимаясь из-за стола.
Семен Иванович только запыхтел в ответ.
Новиков вышел из дома, держа в руках кошелку. Он миновал церковь, которую поставил и освятил еще отец, двинулся вдоль изб, протянувшихся в ряд. На месте сгоревшей избы Прохорова работали каменщики, выкладывали дом для погорельцев — большую каменную избу на четыре семьи, которую уж не сожрет пожар.
Кошелка быстро легчала: дети, завидев Николая Ивановича, подбегали, и он награждал каждого пряником.
С Григорием Филипповым разговор был недлинный. Немного поломавшись, кирпичник обещал помочь ставить каменные избы. Лестно все-таки: сам барин уговаривает.
Поладив с Григорием, Николай Иванович пошел в поле взглянуть на хлеба. Нива была низкорослой, хлеба стояли тощие, заморенные засухой. Николай Иванович горестно растер колос: плохой урожай, опять покупать зерно для прокормления деревни.
Нужно было еще зайти на фабричку посмотреть, выделывается ли сукно. Тридцать станков закупил, а работают лишь семь.
Он помедлил перед неприятным делом и, чтобы утешиться, пошел по саду. Ветви сгибались под тяжестью яблок, гроздья вишен нежно задевали лицо. С мягкой и могучей силой тянулись деревья к солнцу, со спокойной щедростью отдавая плоды. «Так и надо жить, так и надо», — наставительно шептал Николай Иванович, раздвигая ветки. И пока он шел по саду, он был уверен в том, что так и надо жить, но, стоило ему выйти к дому, расстаться с очарованием сада, на него наступали заботы и волнения, и он острее понимал, что напрасно себя убеждает, что жить бесстрастно, подобно дереву или траве, невозможно.
Мысли его были прерваны. К дому подъехала коляска.
Располневший Багрянский неторопливо сошел на землю.
— Господи, доктор! — воскликнул Новиков, обнимая его. — Вы ли? Не узнать!
— Не мудрено, что не узнаете. Ни с кем не хотите знаться, — отвечал доктор, отирая платочком лицо. — Заперлись в Авдотьине, как Вольтер в своем замке. Для вас отшельничество противоестественно.
— Отшельник? Да смотрите, сколько я нагородил. Вон фабрика, а здесь скотный двор, — говорил Николай Иванович, указывая. — А вот там дома для крестьян.
— Всю жизнь думать о других. А о себе когда?
— Ведь это удовольствие — немного забыть о себе. Но иногда шалю по-прежнему — пишу. Рассуждение о нашем веке, о прошлых летах.
— Люди сейчас занимаются делом, а вы все мечтаете.
— Каким же делом занимаются люди?
— Книгами теперь торгуют все. Оборот книжной торговли в Москве — 200 тысяч рублей в год! У издателя Бекетова не только книжная лавка, но и типография. Он даже платит пособие нуждающимся писателям.
Николай Иванович отвернулся. Багрянский пристально рассматривал авдотьинского отшельника.
— Вы, доктор, требовали от меня обещания не заниматься издательством. Помните, в Шлиссельбурге?
— Я просил вас оставить мечтания, а не дело.
— Я оставил мечтания и занялся делом. Вот! — Новиков резко обвел рукой кругом.
— Простите, но это похоже на высиживание яиц наседкой в крепости.
— Не вы ли кушали эти яйца?
Багрянский рассмеялся.
За обедом Багрянский рассказывал, как веселится Москва. Угощают теперь бесподобно. Недавно всех поразил граф Растопчин: он прислал на именины к тетушке подарок — огромный паштет. Тетушка велела его вскрыть, и оттуда вышел карлик, держа в руках тарелку паштета и букет незабудок.
Затем доктор снова заговорил о делах, о том, что в университете допытывались, не желает ли прославленный издатель снять в аренду типографию.
— Я нищ, — коротко отвечал Николай Иванович.
Ночью он долго не мог заснуть, Доктор разбередил его. Он явственно чувствовал крепкий запах кожаных переплетов, голова наполнялась звоном типографских машин, шелестом листов, он слышал голоса студентов, толпящихся в книжной лавке. Наваждение было столь отчетливым, что он встал, чтобы унять биение сердца, подошел к окну и, увидев сад в зыбком предрассветном сумраке, успокоенно вздохнул и, улегшись на диван, крепко заснул.