Утром Багрянский затеял было снова разговор об издательских делах, но Николай Иванович махнул рукой.
— Умерло, слава богу, умерло.
Доктор укатил, и жизнь в Авдотьине потекла по-прежнему.
К вечеру приходила почта. Николай Иванович жадно прочитывал «Московские ведомости». Кутузов одолел неприятеля в битве при Кремсе. На Кузнецком мосту в магазине гасконца Гоца торговали мороженым, которое подобно «райскому нектару». На Тверском бульваре посадили липы. От полковника Есипова сбежал его дворовый человек: «росту среднего, лицом смугл, от роду 22 года…» В Кускове у Шереметева в крепостном театре поставлена опера, где заглавную партию исполняет Параша Жемчугова.
Осенние листья устлали дорожки на аллеях, когда от профессора университета Чеботарева пришло письмо: «Дорогой друг! Без вас в Москве пусто. Приезжайте!
Вы должны снова повести университетскую типографию…»
На следующее утро Филипп запрягал лошадей.
Они въехали в Москву ясным прохладным днем.
— Опозорились мы, Николай Иванович, — сокрушенно говорил Филипп, оглядываясь по сторонам, — двух коней запрягли, словно мещане какие безродные. Четверкою надо было, да еще чтоб рыжей масти по моде.
— Беда, Филипп, отстали от века.
Не доезжая Кузнецкого моста, он вылез из коляски и наказал Филиппу ехать на Никольскую домой, а сам пошел пешком. У магазина мадам Обер-Шальме, которую прозвали Обер-Шельмой, прогуливались модницы, обсуждая товары, выставленные «препронырливой» мадам: духи, кружева, люстры. На ступеньках лестницы у самого моста через реку Неглинную сидели нищие, тут же мальчишки торговали разварными яблоками и моченым горохом. Какой-то франт задел Новикова плечом и сказал по-французски: «Скотина». «Эфиоп», — ответно бросил ему Николай Иванович и остался собою чрезвычайно доволен.
Он был в приподнятом расположении духа, и городская толчея не раздражала его, а была словно предвестником какого-то праздника. Немного опечалился он, дойдя до дома Бекетова, книгоиздателя. В окнах флигеля он увидел большие типографские машины, а роскошь дома напомнила о собственной бедности.
Через Театральную площадь Николай Иванович пробрался с трудом, увязая в грязи, обходя лепешки, оставленные коровами, которых согнали сюда на продажу.
У Воскресенских ворот он остановился, чувствуя, как щемит сердце. Здесь под двумя башнями счастливо началась его деятельность, принесшая ему столько радости и горя.
Утром он приказал Филиппу запрягать лошадей и ехать на Воробьевы горы.
— Осмотримся с холма перед сражением.
Он шутил, но Филипп понял, что дело серьезное: голос хозяина дрожал.
Около замка Алексея Орлова Филипп задержал лошадей.
— Глядите!
Над широким лугом мело голубиной стаей. Белое облако опадало на голову старого графа, сидевшего посреди луга в кресле. Свистели графские холуи, и голуби уносились ввысь, сливаясь с солнцем. Чтобы Орлову было удобнее следить за полетом птиц, не запрокидывая головы, перед ним поставили огромную серебряную чашу, и граф тупо смотрел в чашу, не видя светлого неба.
Николай Иванович почувствовал, как ненависть вдруг перехватывает ему горло. Вот человек, который посеял убийство, и оно не перестает давать свои зловещие плоды.
— А у нашего Фалалея голуби веселее летали, — заметил Филипп.
Это у Фалалея Орлов отнял птиц… И жизнь… Он…
— Ах, что я? Что со мной? — хрипло сказал Николай Иванович. — Езжай!
Филипп испуганно оглянулся и хлестнул лошадей.
Остановились неподалеку от села Воробьева на высоком берегу реки. Перед ними лежала Москва. Николай Иванович снял шляпу и вздохнул глубоко. Громадный город раскатывался вдаль и терялся в бесконечности. Вспыхивали под солнцем купола церквей. Где-то летает стая его голубей — книг, выпорхнувших из Воскресенских башен?..
Граф Федор Васильевич Растопчин с утра был не в духе. Агент Степанов донес спозаранок, что в Москву прибыл Николай Новиков и поселился в своем доме на Никольской, а вечером гулял по Москве и присматривался.
«Приползла змея… Опять колдует, сатана», — Федор Васильевич пнул болонку, которая крутилась у ног. Надо принимать меры…
Вновь собирается кучка изменников, плетут свои интриги. Недавно пришла новость, что масоны намерены выбрать адмирала Мордвинова, своего сотоварища по секте, в начальники московского ополчения. Это уже удар по Растопчину, надеявшемуся возглавить опол-чение.
Наполеон угрожает России, и в эти дни доверить ополчение презренным лицемерам, франкмасонам, которые втайне сочувствуют Франции! Что думает генерал-губернатор Беклешов? Тряпка…
Приполз авдотьинский скромник, почуял, что жареным пахнет. Жил осторожно, не высовывался, а теперь, верно, взыграло прежнее честолюбие и корыстолюбие. Права была покойная государыня Екатерина, которая насквозь видела это дьявольское племя.
Федор Васильевич представил, как Новиков снова станет раскидывать по Москве сети, улавливать простодушных, вымогать у них деньги, подобно тому как обирал в свое время доверчивых братьев масонов, и вскочил от возмущения.
Через несколько минут он уже летел в карете к московскому главнокомандующему Беклешову.
— Александр Андреевич, — начал Растопчин прямо с порога. — Москва в опасности. В городе появился бывший каторжник, главарь тайной секты Новиков.
— Мне это известно, — благодушно отозвался Беклешов, запахивая халат. — Не угодно ли кофию, граф?
— Известно? Что же вы думаете предпринять? — нетерпеливо спросил Растопчин.
— Отличные булочки пекут на Кузнецком мосту, — говорил Беклешов, усаживая гостя. — Угощайтесь… Неужели вас тревожит этот отшельник?
— Пятнадцать лет назад он держал в руках всю Москву.
— Теперь он ее не удержит. Руки дрожат…
— О, вы не знаете этого прохвоста. Он и в прежние времена притворялся немощным, но обирал людей как разбойник. Он был казначеем в масонской ложе и изобличен в корыстолюбии.
— Но ведь говорят, до сих пор он весь в долгах.
— Он пустил масонские денежки на ветер, издавая зловредные книги. А сам прятал сокровища в своем Авдотьине и печатал фальшивые деньги.
— Ах боже мой!
— Покойный Шешковский перед смертью рассказывал, что доктор, осужденный с Новиковым, признался в замысле покуситься на священную особу императрицы.
— Невероятно!
— Новиков был прусским шпионом, это доказано, А сейчас есть подозрение, что он метит в агенты Наполеона.
— Что же делать? Из университета сообщили, что ему предполагают отдать типографию для издания книг.
— Чудовищно! — завопил Растопчин. — Самоубийство! Этого нельзя допустить! Эти негодяи намерены взять ополчение в свои руки, теперь они хотят сеять смуту в народе с помощью книг.
— Граф! Выпейте еще чашку. Это укрепляет силы. Вам нужны спокойствие и твердость.
— Генерал! Когда речь идет о благе отечества, я спокоен и тверд. Я убежден, что вы сделаете выводы из моих слов.
Растопчин поклонился и вышел.
Беклешов позвонил в колокольчик — он вызывал начальника канцелярии.
Посещение университета встревожило Новикова.
Молодой чиновник, состоящий при ректоре, жал руку, уверял, что университет счастлив видеть в своих стенах ревнителя русского просвещения и надеется, что типография обретет былую мощь и снова станет источником, излучающим свет знаний. Но с некоторым смущением чиновник добавил, что для сдачи типографии в аренду неплохо бы иметь поручительства и рекомендации некоторых важных особ. Пустая формальность, но дело от этого выиграет.
Среди имен важных особ он назвал генерала Ляхниц-кого. «Влиятельный человек и большой хлебосол», — заметил чиновник.
Новиков обещал выяснить, сможет ли он собрать такие поручительства.
С тяжелым сердцем садясь в коляску, он сказал Филиппу: «Сбежит от меня Ляхницкий в окно…»