Но, против ожидания, Ляхницкий, увидев гостя, распростер объятия:
— Бог мой! Старый товарищ! Как я счастлив!
Он прижал Новикова к своему огромному животу, и из маленьких, заплывших глаз выкатилась слеза.
— Степка! — заорал он. — Тащи на стол! Кулебяку тащи! И яблочек моченых! И водку! Стерлядку не забудь! Лучку положи!
Ляхницкий вдавил Новикова в кресло и сам грохнулся в другое.
— Господи! Какая же ты злючка! Не хочешь знаться со мной! Заперся в Авдотьние и носа не кажет.
— Нездоров. Хозяйство много сил отнимает, дети.
— Ах, я понимаю тебя, хозяйство — это бездна! Сколько забот! Вот и я как белка в колесе целый день кручусь по хозяйству. Но если я крутиться не буду, ничего не сдвинется. Вот Степка и луку не положит без моего напоминания. А дела по Английскому клубу! Ты был в нашем Английском клубе на Тверской?
— Не довелось.
— И в бильярд не играешь?
— Мм… признаться, нет!
— Ах, боже мой, так нельзя жить. Тебе надо выходить на общественную арену. У нас в клубе три бильярдные комнаты. Я столько сил вложил, чтобы содействовать развитию клуба. Зато любовь друзей — награда. Без друзей мы — ноль. Тебе нельзя сторониться людей! Ты непременно должен прийти в Английский клуб, это твой общественный долг!
— Постараюсь.
— Нет, ты дай обещание.
— Изволь, даю!
— То-то! Степка! Ты меня уморишь!
— Чичас…
— У меня к тебе маленькая просьба, — нерешительно сказал Николай Иванович.
— Готов исполнить большую.
— Видишь ли, у меня есть намерение снять университетскую типографию в аренду.
— Великолепно!..
— Чтобы дело совершалось быстрее, нужны рекомендации больших людей. Ну, скажем, твоя…
— Но ведь я человек маленький, — радостно сказал Ляхницкий.
— Ты всегда был большим человеком. В гренадерской роте ты стоял на правом фланге.
— Шутник. Ты не разучился шутить. Степка! — заорал Ляхницкий.
— Иду-у!
— Ну так как же? — спросил Новиков.
Ляхницкий прищурил глаза и покачался в кресле.
— Но ты ведь признайся, Николаша, немножко якобинец?
— Ты ведь знаешь, — медленно, с напряжением заговорил Николай Иванович, — масоны против всякого насилия над личностью, против всякого якобинства.
Вошел Степка с подносом.
— Что мы будем толковать о якобинцах? Лучше отведай-ка стерлядки…
— Аппетиту нет.
— Вот и обиделся. Вздор какой! Ты должен понять, что сейчас происходит в мире. Наполеон угрожает России, вокруг шныряют его шпионы.
— Я уже был прусским шпионом, с меня достаточно. Прощай! — Николай Иванович решительно пошел к выходу.
— Ведь это глупо, гордец! Стой!
Николай Иванович не остановился.
Вечером явился чиновник от генерал-губернатора Беклешова с приглашением посетить Московское собрание. Николай Иванович, растерянно разглядывая пригласительное письмо, велел Филиппу закладывать лошадей.
Он вошел в залу, и празднично-ребяческое чувство вдруг охватило его. Музыка плескалась в люстрах, сливаясь с блеском свечей. Белые прекрасные колонны уходили ввысь, подпирая невидимый потолок. Николаю Ивановичу захотелось отбросить свою связанность и робость, пройтись беззаботно по этому сверкающему полу и — черт возьми! — пригласить даму. Он покачивался в такт музыке, сладостно забываясь, спохватываясь, посмеиваясь над собой. Да, да, он не будет стоять в стороне, он станет танцевать со всеми, делать то, что хотят все…
Из толпы вынырнул чиновник и, поклонившись, сказал, что его превосходительство генерал Беклешов ждет в комнатах для беседы.
— Рад видеть снова в столице выдающегося книгоиздателя, — сказал Беклешов, радушно разбрасывая в стороны руки, будто для объятия. Он усадил Николая Ивановича в свое кресло, сам же присел рядом на стульчик, словно подчеркивая важность гостя и собственную незначительность, стал расспрашивать о детях. Потом осторожно осведомился о намерениях, с коими Новиков прибыл в Москву.
— Намерение прежнее — издавать книги.
— Похвальная верность своему делу. Но меня беспокоит ваше здоровье и силы.
— Сил мало, однако, надеюсь, хватит.
— О, надо беречь себя.
— Если не черпать из колодца, вода протухнет.
Беклешов посмеялся, задумчиво пощелкал пальцами, присел в кресло.
— Где хотите издавать сочинения?
— Обещана университетская типография, как и прежде.
Беклешов нахмурился.
— Там студенты… Ныне беспокойны стали. Я недав-но отчитал нескольких мальчишек-крикунов.
— Простите, не понимаю.
Беклешов отвел глаза.
— Студенты… мм… Могут дурно понять… Бывший… мм… масон… мм… издает книги.
— Бывший преступник, вы хотите сказать?
— Ах, зачем так? Масон, который имеет своеобразные… мм… неправильные взгляды.
Николай Иванович провел рукой по лбу.
— Нет, нет, вы рассудите меня, — заторопился Беклешов, — я сочувствую вашему делу, но интересы отечества нельзя не учитывать. Наполеон угрожает России. Это коварный враг.
— Наполеон враг. А мы не враги ли себе? Прощайте!
— Вы сердитесь, значит, вы не правы! — донеслось ему вслед и оборвалось. Он перестал слышать.
Музыка гремела, бал был в разгаре, но Новиков шел по Московскому благородному собранию, как по глухой пещере.
Утром он увидел склоненное над собой лицо Филиппа, услышал его слова.
— Ну слава богу. Я вчера перепугался. Я вам говорю, а вы ни слова в ответ, словно бы не слышите.
— Вот что, Филипп. Укладывай пожитки. Едем в Авдотьино.
— И то добро. Я уж думал, что вы за прежнее баловство принялись… Слава те господи… Одним духом.
Через час они выезжали.
Первую половину пути Новиков молчал подавленно. Будущее казалось беспросветным…
Коляска мягко катилась но сырой осенней дороге. Филипп мурлыкал песню.
На пригорке, когда завиднелся купол собора в Бронницах, Филипп остановил лошадей. Николай Иванович вылез поразмять ноги.
Чистый, как колодезная вода, воздух омыл лицо. Лес разбегался по холмам вдаль. Низкое холодноватое солнце тихо брело по выцветшему небу.
Навстречу поднимался возок. Из него высунулась знакомая помещица и закричала:
— Николай Иванович, отчего так рано вернулись? Что нового в свете?
— В свете? Не во тьме ли, сударыня?
— Ах, не шутите. Сказывают, что ныне все вист да бостон в моде, и в «Панфила» и в «хрюшки» никто не играет. Правда ли?
— Игра все та же, сударыня. И карту передергивают так же, как во времена нашей молодости.
— Насмешник! Вот я приеду в Авдотьино и научу вас новым играм.
— Боюсь, что отыгрался. Стар.
Помещица погрозила ему пальцем и покатила дальше.
Чувство счастья охватило Николая Ивановича, когда он подъезжал к Авдотьину. Гамалея, первый увидев коляску, засеменил навстречу. Лаяли собаки. У фабрики стоял Герасим и кланялся.
Нечего горевать. Счастлив человек, коли есть у него свой угол и круг любимых лиц.
Он попросил остановить возле Григория, который выкладывал стенку новой каменной избы. Григорий небрежно кивнул Николаю Ивановичу, ни на минуту не отвлекаясь от работы.
Новиков робко стал в стороне, следя, как точно ложились кирпичи из рук каменщика. Григорий сурово покрикивал на мальчишек, подносящих раствор.
Николай Иванович помялся и тихо попросил:
— Григорий, слышь, дай ряд положу.
Григорий посмотрел презрительно, отошел.
— Ну клади.
Николай Иванович старательно намазал раствор по ряду и тиснул кирпич: он поплыл куда-то в сторону. С трудом Николай Иванович воротил его на место и положил второй.
Новиков быстро клал кирпич за кирпичом. Оглянувшись, он похолодел: стена искривилась.
— Новик и есть! Зеленый! — снисходительно сказал Григорий. — Дело делать надо так, чтобы двести лет жило…