– Буду говорить откровенно, – сказал я ему, – и, полагаю, ты не обидишься, хотя, боюсь, моя мысль может показаться тебе оскорбительной. Надеюсь, с моей стороны не будет слишком неделикатно, если я спрошу: слухи о грозящей богу опасности, все эти баллады, вновь вошедшие в обращение, а теперь еще и очевидно необычайное приглашение Первосвященника на частную беседу… Короче: что-то затевается?
– Я нисколько не оскорблен и, напротив, благодарен тебе за искренность. Я и сам думал об этом, а теперь, когда ты спросил, чувствую себя не таким глупцом, как раньше. Ты, совершенно очевидно, повидал мир, Ниффт. Твой взгляд на все, что тут у нас творится… взгляд со стороны, я чрезвычайно рад с ним познакомиться. Однако послушай, что я тебе предложу: пойдем купаться. Что скажешь? Пойдем купаться со мной и моим служкой… это великолепно освежает, клянусь! Там и поговорим. Я хочу, чтобы служка тоже услышал, что ты принес. А что до твоего вознаграждения, г-мм, как думаешь, двадцати мер золотых окталов хватит в качестве платы за принесенную тобой информацию жизненно важного характера?
Я просиял – как и любой, кто оказался бы на моем месте.
– Княжеская сумма! – был мой восторженный ответ. – Спасибо! А насчет купания – что ж, прекрасная идея!
Он оставил меня в кабинете за завтраком из фруктов и утреннего вина, но скоро вернулся, и мы вновь зашагали по жреческим покоям Храма.
– Это, – сообщил он мне в порядке представления, – Хранитель Храмового Кадила Фурстен Младший, мой добрый старый друг.
Человек, которого он таким образом отрекомендовал, сидел на козлах экипажа с высокими колесами, запряженного тройкой костлявок, – вид у этого транспортного средства был по-настоящему стремительный. Владельца его я заметил еще в храме, он помогал Первосвященнику во время богослужения, держа кадильницу в форме чаши. Не слезая с козел, он протянул мне руку, вожжи были зажаты в свободной ладони, – невысокий, плотный, смуглый, короткие черные волосы покрывали голову плотно, как мех. Он был безукоризненно вежлив и, совершенно очевидно, не испытывал ко мне ни малейшей симпатии. А когда я увидел предостерегающий взгляд, который он метнул на Паанджу Пандагона, то сразу понял, что за человек передо мной. Честный и невзрачный на вид, он был безоговорочно предан более одаренному другу. Как хороший сторожевой пес, Фурстен зорко охранял его интересы и в своем здравомыслии был уверен, что единственный недостаток Паанджи – его безоглядная щедрость и неразборчивая доверчивость, которой он неосторожно дарил всех подряд.
Несмотря на то что Фурстен, Старший Хранитель Кадила (в обладании властью уступающий лишь самому Первосвященнику), мрачно следил за тем, как я забираюсь в коляску, наверняка переживая из-за того, что мое появление омрачило приятную перспективу дневного купания (я не мог удержаться от улыбки, когда представил себе, как он отреагировал на небрежное сообщение Паанджи об уплаченных мне двадцати мерах золота), – в общем, несмотря на хмурое настроение бедняги, я решил, что он мне тоже нравится. Что, в конце концов, может быть прекраснее бескорыстной преданности?
Хмурый или нет, но прекрасным дорогим экипажем Фурстен Младший правил превосходно. Мы летели, почти не касаясь колесами земли, и коготки нашей упряжки не однажды дробно цокали по стенам домов, когда мы срезали крутые углы. Монументальная Большая Гавань, переполненная помпезными сооружениями, изобилует также и крошечными улочками и переулками, по которым к задним фасадам роскошных строений доставляют предметы повседневной необходимости и приносят различные сообщения. Наша упряжка, слушаясь твердой руки Форстена, промчалась по лабиринту полупустых улочек, так что только искры летели из-под железных ободьев колес, и принесла нас, разгоряченных скоростью, на окраину Большой Гавани, которая спускалась к реке. Здесь сгрудившиеся за спиной у города отвесные утесы почти вплотную подходили к воде, стачивая его южную оконечность до острого клина. Вниз по течению от этой точки тянулась береговая полоса, ширины которой только-только хватало для Южной Тропы – петляющей насыпной дороги, пригодной лишь для совсем легких экипажей. Здесь возничий заставил упряжку перейти на шаг, и я вместе с ним и Паанджей радостно отдался созерцанию реки, катившей свои воды совсем близко от нас, вдоль узкой прибрежной полосы, покрытой крупными валунами, меж которыми росли деревья.
– Как часто мы, Фурстен и я, бывало, опаздывали к алтарю на полчаса, – воскликнул Первосвященник, – мы вместе были в Академии, два молодых шалопая, и опаздывали на службу, прокрадываясь на свои места со все еще мокрыми после купания волосами. Что, скажешь, неправда?
– Правда, – серьезно ответил Хранитель Кадила.
В Академии, о которой они говорили, как и во многих подобных рассадниках богатства и власти, положение в обществе решало все. Фурстен Младший происходил из влиятельной, даже могущественной семьи, но был дурен собой и начисто лишен какой бы то ни было представительности. Врожденные героические задатки, которые уже тогда проявлял юный Пандагон, не вызывали у его окружения ничего, кроме презрительных насмешек, по причине пусть благородной, но бедности его семейства. Таким образом, оба с самого начала стали изгоями, но их общность окончательно скрепило одно происшествие, когда Паанджа, слоняясь без всякого дела по городу, неожиданно увидел, как двое будущих олигархов тузят Фурстена. Не раздумывая, кинулся он в драку и молотил обидчиков до тех пор, пока они, утирая кровавые сопли, не убрались восвояси. Из этого благородного поступка и родилась дружба двух названых братьев.
Думаю, что в той стычке страстный Паанджа и обрел впервые свое настоящее «я» и свое истинное призвание: бескорыстно творить Добро, возможно даже с риском для жизни! Трудно было не испытать симпатии к ним обоим, и мысль о том, что в ходе последующих событий эти двое, возможно, и впрямь окажутся в серьезной опасности, сильно печалила меня.
Мы свернули с тропы и по теплому, прогретому солнцем песку направились к группе больших камней. Пока мы раздевались, я обратил внимание на мускулистое, подтянутое тело Паанджи и понял, что правильно разгадал этого человека: безупречная форма, в которой он себя держал, выдавала его амбиции. Фурстен вопросительно поглядел на меня, когда я подошел к воде, по-прежнему не снимая со спины короткого меча.
– Стоит ли брать с собой оружие?
– О, с ним ничего не случится, уверяю. Ножны покрыты воском и сканксовым маслом.
– Я хочу сказать, с мечом неудобно.
– О, вовсе нет. Неудобство совсем небольшое – в сравнении с преимуществом иметь оружие под рукой.
– Уверяю тебя, там, где мы купаемся, река достаточно глубока и широка, так что никакого риска нет. Немногие опасные для жизни представители флоры и фауны этой реки сосредоточены дальше, в эстуарии…
– Прости меня, Фурстен. Откровенно говоря, я сам связал себя клятвой никогда не оставаться без оружия там, где в этом может возникнуть нужда. Я вовсе не хочу нанести оскорбления вашей реке. Позволь осторожному путешественнику найти утешение в причудливых заклинаниях и ритуалах.
– Фурстен, отстань от нашего друга! – воскликнул Пандагон. – Не забывай о хороших манерах! В воду, ребята! Пошли!
Какой он все-таки еще школьник, этот Первосвященник Северной Хагии! Но река и впрямь манила великолепием. В ее широкий поток цвета шлифованного олова солнечные лучи то и дело вплетали серебряные и сапфировые пряди, и, когда я наконец окунулся в мощные струи ласковой прохлады, мне показалось, будто десять лет жизни тут же слетели с меня, словно шелуха. Освеженные, мы резво, словно дельфины, устремились к солнечному свету.
– Обычно мы сначала плывем вниз по течению, – объяснил мне Паанджа, – потом некоторое время просто держимся в воде на одном месте, а под конец, когда почувствуем, что дыхание восстановилось, а руки и ноги отдохнули, плывем назад, против течения.