Тренч молчал. То ли был слишком впечатлен рассказом, то ли его подавляли ухающие шаги голема, который расхаживал по мидль-деку над их головами. Габерон мог его понять, его самого этот звук буквально сводил с ума. Куда хуже, чем равномерный бой часов под ухом.
Сколько часов осталось у них в запасе до того, как Марево высосет их досуха? Габерон сжал в кармане часы, но открывать не стал. Часы остались единственной вещью из всего окружающего, которой можно было верить. Они все глубже погружаются в Марево, это значит, что скоро начнут лгать мысли, чувства и воспоминания. И единственным прибором на борту, не подверженным влиянию алого яда, останется хронометр. Цифры никогда не врут, это подтвердит любой канонир. Они скажут правду даже тогда, когда это откажется сделать любимая женщина рядом с тобой или верный товарищ. Габерон привык верить цифрам.
Приоткрыв крышку часов, он тайком от Тренча нащупал пальцем стрелки. Двадцать минут одиннадцатого. Это значит… значит… Цифры, прежде послушные, как шеренги выстроившихся на баке матросов, стали сбиваться в кучу, выпадать и совершать совершенно неожиданные маневры. Габерону пришлось сосредоточиться и сделать несколько глубоких, наполненных вонью Марева и рыбьей чешуи, вдохов, чтобы вновь обрести над ними власть. Делим… Однако же.
— Мы теряем примерно полтора фута каждую минуту, — сообщил он в пустоту, не видя Тренча, — Значит, сейчас… Да, верно. Шестьсот тридцать семь футов.
Тренч, обнаружившийся совсем недалеко, посмотрел на него ничего не понимающим взглядом.
— Что это значит?
— Это значит, что от смерти нас отделяет еще триста тридцать семь футов, — Габерон спрятал часы, — Четыреста три минуты. Шесть с лишним часов. Будь здесь хоть один иллюминатор, мы бы смогли увидеть рассвет. Впрочем, какой рассвет на такой высоте… Солнечные лучи сюда почти не проникают.
— Габбс.
— А?
— Если мы… одновременно… Ну, вместе… Как думаешь?
Ему не потребовалось уточнять, что Тренч имеет в виду — он уже думал об этом получасом ранее.
— Нет, — Габерон мотнул головой, — Разорвет обоих. Ты видел его в деле. В общем, лучше не думай об этом. И вообще ни о чем не думай. Мысли сейчас только вредят. Не помнишь, давно мы были на связи с Ринриеттой?
Тренч потер виски.
— Недавно… Или нет, давно. Не помню.
Габерон напряг собственную память, но та работала со скрипом, как механизм, чувствительные шестерни которого засыпало трухой. Потребовалось значительное усилие, чтоб вспомнить — он говорил с капитанессой немногим меньше часа назад. О Роза, жарко… Тело горит, как у тифозного больного, кажется, вот-вот и начнет плавится бронированное днище под ним…
— Надо… связаться с ней, — Габерон облизнул губы, но от этого стало только хуже, — Узнать, как она.
— Зачем? — безразлично спросил Тренч, — Она двумя палубами выше. Ей сейчас легче.
— Дурак ты, — без всякого выражения сказал Габерон, — Она одна. Это значит, ей тысячекратно хуже. Гомункул!
Он ожидал, что безжизненный дух «Барракуды» отзовется не сразу. Но голос гомункула прокатился по нижней палубе почти мгновенно:
— Гггг-говорит торт сто пятнадцать! Докладываю… закладываю… выкладываю… Выкладываю постановку! Заста… Поста… Обстановку. Закладываю обновку! В-в-вввремя на бортах — десять часов двадцать галлонов! Текущий морс — зюйд-зюйд-чай.
Как и прежде, этот голос был лишен эмоций, но теперь проговаривал слова на странный манер и слова эти казались беспорядочным месивом, чьи части едва стыкуются между собой — что-то подобное можно напоминать на рейде Могадора, где в воскресный день могут столпиться сотни кораблей — сейнера, пакетботы, почтовые шхуны, бриги…
— Чего это он? — Тренч даже приподнялся на своем сундуке.