— Возвращаю вам гонца, — сказала она.
— Он простудился?
— Прочтите ответ.
Она была в джинсах и сером свитере с высоким воротом; волосы распущены; над головой — мужской зонт. Я взял голубя, развернул листок, засунутый в кольцо. В записке она объясняла, почему не считает возможным принять мое предложение: ей бы очень хотелось, Рауль все время говорит обо мне, но поскольку он не проснулся, когда я выходил из машины, ей удалось убедить его, что на самом деле меня не существует, — иначе говоря, он решил, что я был волшебным созданием, и лучше бы не разочаровывать его. Ей очень жаль, но она предпочла бы больше не видеться со мной.
Я поднял глаза и сказал:
— Понимаю.
Тогда она скользнула в мои объятия. Любовь с первого взгляда в аэропорту Ниццы оказалась взаимной, а я этого даже не понял. Эта любовь должна была продлиться всю мою жизнь. Или, в виду последних событий, четыре года и семь месяцев.
2
Никогда еще не встречала такого израненного человека. Не несчастного, не безоружного, не печального — израненного. Вот уже две недели он приходит раз в три-четыре дня, и всегда ко мне. Делает вид, будто колеблется, оценивает взглядом очереди к другим девушкам и по размышлении выбирает меня. Странно, но мне это льстит.
Во время наших коротких встреч он ищет в моих глазах не собственное отражение, и в еще меньшей степени призыв или то одобрение, которое поощряет к откровенности. Его взгляд ни к чему не призывает, не подталкивает: он смотрит — и все. Даже если я преувеличиваю, я все равно чувствую: так оно и есть — этот человек черпает во мне силы всякий раз, когда смотрит на меня, пока я пропускаю его покупки над магнитным декодером, — запас жизни, молодости, радости. Он цепляется за мою дежурную улыбку, мою приветливость служащей.
Не знаю, какое он проходит испытание, какую испытывает боль, кого я ему напоминаю или о чем помогаю забыть в те мгновения, когда он стоит перед разделяющей нас лентой транспортера.
На руке у него обручальное кольцо, но, может, это всего лишь память — нежелание примириться с разлукой или символ верности той, кого уже нет. Может, ему не с кем поговорить, а мы почти не обмениваемся репликами. «Здравствуйте, наберите ваш код, до свидания, хорошего вам дня, спасибо».
В его глазах остается моя улыбка, он уходит, а потом оборачивается, остановившись в углу, где стоит ксерокс и висит плакат «Воспользуйтесь нашими услугами». Я точно знаю, когда он обернется, и стараюсь наклониться в его сторону, делая вид, будто тяну упаковки минеральной воды или моющего средства, чтобы он видел, какую улыбку я дарю клиенту, стоящему в очереди за ним. Чтобы чувствовал себя более важным и нужным, чем все. И тогда моя собственная тоска на мгновение отступает.
3
Счастье действительно может стать привычкой, данностью, естественным состоянием души. За четыре с половиной года я ни разу не чувствовал себя в опасности, живя с Ингрид. Я ни секунды не скучал ни с ней, ни с Раулем. Ни единой ссоры, ни одного недоразумения, ни тени вражды. Когда мы занимались любовью во второй раз, мы уже знали друг друга наизусть; и никогда не насыщались друг другом, никогда не уставали — во всяком случае, я. Она была воплощением идеальной женщины, той, которую я столько лет искал. Я был первым, с кем она разделила ту радость, что прежде была доступна ей одной. И даже если это не было правдой, было так чудесно в это верить.
И вот я, ужасавшийся при мысли о женитьбе, через три месяца женился на ней. Это ничего не изменило в наших отношениях, разве что позволило ей отдалиться от родственников первого мужа, чтобы сын не был больше предметом шантажа, поводом для вмешательства в ее жизнь. Отныне у Рауля был новый отец — правда, пока неофициально: когда я предложил ему усыновить его, объяснив, что это означает, он вежливо отказался. Рауль Рокель — не звучит. Он предпочел по-прежнему называться Раулем Аймон д'Арбу и стать виконтом после смерти деда. Я не настаивал. Я отдал ему бланки документов об усыновлении — на случай, если он когда-нибудь передумает, мое предложение остается в силе. Он убрал бланки в коробку от конфет «Куолити-стрит», которую называл своим сейфом — там он хранил свои сокровища, тайны и фотографию отца.
Малолетний виконт в очках с пластиковой желтой оправой и непокорными прядями волос, знавший до нашей встречи лишь о птицах своей матери и истребителях своего отца, опустился на землю. Я научил его кататься на велосипеде, играть в «монополию», слушать шелест листвы и разговаривать с феями, таящимися в лесах. Фей нужно постоянно оберегать от колдунов, переодетых грибниками, которые хотят приготовить из них омлет, чтобы завладеть их волшебной силой. Месяц за месяцем издерганный сирота превращался во внимательного мечтателя, уважающего тайны, вежливого со всеми — пусть он иногда и обзывал убийцами грибников, собиравших в лесу лисички.
Звуки жизни, смех, гвалт, веселые крики и навязчивое присутствие птиц, неотступно сопровождавших высокую блондинку и маленького мальчика, пробудили во мне детские воспоминания о рае — заброшенной ферме, где я создавал лишь призраков. И все это — несмотря на начатую Луизеттой изматывающую войну: с самого первого дня, когда перед ней предстала Ингрид с голубем в руке, Луизетта ощутила опасность. Чтобы нейтрализовать самозванку, она приготовила мозги ягненка в винном соусе с дольками чеснока, и это блюдо погрузило нас, только что позанимавшихся любовью, в глубокий сон. Во время сиесты, продолжавшейся до ужина, она постучала в дверь, спросив, будет ли «дама» ужинать. Дама, оторвавшись от меня, ответила: «С удовольствием». На ужин Луизетта подала ей нашего почтового голубя с зеленым горошком. Я был в ярости, но Ингрид, годами терпевшая приступы необоснованной ревности мужа, полагавшего себя обманутым каждый раз, когда его отправляли бомбить цель, отреагировала спокойно. В порядке мести за голубя я попросил Луизетгу быть моей свидетельницей на свадьбе, и с тех пор она разрывалась между двумя моими любимыми людьми, а заодно — и сотней птиц, гадивших на террасе и порхавших по саду.
Я обожал смотреть, как Ингрид пытается одновременно провести десяток экспериментов, путая записи, теряя контактные линзы; как она в развевающейся рубашке бежит к дому от переделанной в голубятню старинной часовни, а оттуда — в заброшенную теплицу, где она устроила лабораторию. Чтобы птицы не нервничали — а стресс мог сказаться на результатах эксперимента, — она оставляла слуховые окна открытыми и проводила исследования на постоянных обитателях голубятни и на случайно залетевших голубях только тогда, когда в этом была необходимость. Аппараты с выдвижными ящиками, машины, работавшие по принципу «Квиз», удар клювом по кнопке, означавший правильный ответ и вознаграждавшийся лакомством, игральные карты и диапроекторы — все это работало только благодаря доброй воле ворон, синиц и дроздов: как раз эти птицы оказались самыми прилежными. Даже если какое-либо действие не вознаграждалось зернышками, птицы все равно требовали игры — игра была для них самым главным. Впрочем, довольно быстро им это надоедало, и, чтобы добиться положительных результатов, эксперименты приходилось продолжать по нескольку месяцев, особенно это касалось исследования распознавания образов у голубей. Они должны были узнавать слайды, на которых изображен человек, то или иное дерево, выделять уже виденный ранее пейзаж, запечатленный в другом ракурсе. Этот эксперимент давал восемьдесят процентов положительных результатов, зато тест с бананом, призванный выявить категории сравнения у голубей, был полностью провальным. Лишь вороны были способны объединять объекты по принципу цвета, оперировать цветовой гаммой и могли отличить банан от не-банана, если первый был зрелым, а второй еще зеленым.
Но главное ее открытие, против которого ополчился Национальный центр, состояло в определении врожденной манеры пения. Исследования проводились в условиях полной звукоизоляции птенцов, вылупившихся в инкубаторе. Независимо от приемной семьи, в которую они затем помещались, производимые ими звуки, казалось, заданы на уровне хромосом: воспитанная в семействе синиц малиновка, несмотря на то что ей никогда не доводилось слышать, как поют остальные малиновки, спонтанно издавала звуки именно той частоты, которая свойственна пению птиц данного вида. Когда птица вырастала, мы, окольцевав, отпускали ее на волю, и она с помощью своего биологического языка помечала территорию обитания. Лишь воскоклювые ткачики подражали пению приемных родителей и оставались верны ему в течение всей жизни, даже если рядом с ними оказывались их истинные сородичи.