Моя сестра несколько раз участвовала в таких загулах; чтобы придать себе вульгарный вид, она надевала свою шляпку набекрень и сидела нога на ногу. Мы громко разговаривали, в полный голос смеялись. А то еще входили в бар отдельно друг от друга, делая вид, что не знакомы, и разыгрывали склоку, вцеплялись одна другой в волосы, визгливыми голосами выкрикивали оскорбления, — и радовались, если это представление на какое-то время занимало публику.
В те вечера, когда приходилось сидеть дома, я с трудом выносила тишину своей комнаты; я вновь уносилась к мистическим высям. Однажды ночью я принялась неистово просить Бога, если он существует, как-то заявить о себе. Но он безмолвствовал, и больше уже я никогда не обращалась к нему. В глубине души я была очень рада, что его нет. Мне было бы нестерпимо думать, что партия, которая разыгрывается здесь, на этом свете, завершится в вечности.
Во всяком случае, теперь на земле существовало место, где я чувствовала себя свободно; «Жокей» стал для меня привычным, я встречала там знакомые лица, мне все больше нравилось бывать там. Достаточно было одной порции джин-физа — и одиночества как не бывало: все люди становились братьями, мы все понимали и любили друг друга. Никаких проблем, сожалений, ожиданий — настоящее захлестывало меня. Я танцевала, чьи-то руки обнимали меня, и мое тело предчувствовало забвение, упоение, более легкие и умиротворяющие, чем мои бредни; вместо того, чтобы смущаться, как в шестнадцать лет, я находила утешение в том, что чья-то незнакомая рука согревает своим теплом, почти ласково гладит мой затылок. Я совсем не разбиралась в людях, окружавших меня, но мне это было неважно: я вырвалась из своей среды, и у меня складывалось впечатление, что вот она, свобода, только руку протяни. Я далеко ушла от того времени, когда не решалась пройти по улице рядом с молодым человеком; теперь я, не задумываясь, бросала вызов приличиям и авторитету. Бары и дансинги были для меня притягательны главным образом своей запретностью. Никогда моя мать не согласилась бы перешагнуть порог подобного заведения; мой отец был бы шокирован, если б увидел меня там, а Прадель — удручен. Я испытывала огромное удовлетворение от сознания, что решительно нарушила законы.
Мало по малу я осмелела. Я позволяла заговаривать с собой на улицах, могла пойти в бистро выпить с незнакомцами. Однажды вечером я села в автомобиль, который ехал за мной на Больших бульварах. «Прокатимся в «Робинзон»?» — предложил человек за рулем. Приятностью он не отличался; и что будет со мной, если он бросит меня где-нибудь, посреди ночи, километрах в десяти от Парижа? Но я придерживалась принципа: «Жить рискуя. Ни от чего не отказываться». Так говорили Жид, Ривьер, сюрреалисты и Жак. «Прокатимся», — согласилась я. На площади Бастилии, на террасе какого-то кафе мы уныло выпили по коктейлю. Снова садясь в машину, мужчина коснулся моего колена — я резко отстранилась. «Что еще за новости? Позволяете возить себя в автомобиле и даже не хотите, чтобы до вас дотронулись?» Голос у него изменился. Он остановил машину и попытался меня поцеловать. Я сбежала, мне вдогонку летели его оскорбления. Я успела на последнее метро. Я понимала, что легко отделалась, и тем не менее радовалась, что совершила поистине бессмысленный поступок.