Само собой разумеется, что со стороны России раздел Албании между балканцами не мог встретить, по существу, никаких возражений ввиду отсутствия каких бы то ни было русских интересов на Адриатическом побережье. Тем не менее на мою долю выпала, как скоро мне стали известны означенные требования, неблагодарная задача предостеречь сербское правительство от излишних увлечений этим соблазнительным планом. Для меня не было никакого сомнения, что всякое посягательство союзников на албанскую территорию вызовет немедленно самое решительное противодействие со стороны Австро-Венгрии и Италии, интересы которых являлись, к несчастью для Сербии, тождественными именно в этой части Балканского полуострова.
По сравнению с политическими осложнениями, возникшими в связи с вопросом о разделе Албании и предоставлении Сербии в полное владение порта на Адриатическом море, остальные части союзнической программы балканских победителей, в том числе и проявившиеся в ту пору вожделения болгар и, главным образом, Фердинанда Кобургского, мечтавшего возложить на себя византийскую корону, в направлении Мраморного моря и Константинополя представляли для русской дипломатии менее трудностей и тревожной работы. Допущение Сербии к выходу на Адриатику сделалось на продолжительное время центральным вопросом европейской политики, хотя само по себе оно имело чисто местное значение. Страстное к нему отношение сербского общественного мнения не замедлило перекинуться и в Россию. Некоторые петроградские круги, довольно близко стоявшие ко двору, и вся столичная печать националистического лагеря, издавна враждебно настроенная по отношению к министру иностранных дел, повели против русской внешней политики шумную кампанию, выражавшуюся в уличных демонстрациях, собраниях, на которых произносились патриотические речи, требовавшие войны в защиту славянских интересов, и в целом потоке газетных статей, обвинявших русскую дипломатию чуть ли не в государственной измене. Особенно страстное к себе отношение вызвали у нас выдвинутые королем Николаем Черногорским претензии на город Скутари и прилежащую к нему область. Несмотря на несомненно албанский характер населения той местности, русское правительство, если бы решение этого вопроса зависело только от его доброй воли, никогда не противилось бы удовлетворению желаний «единственного друга России», пользовавшегося тогда, по старой памяти, большой популярностью в широких кругах русского общества, совершенно им утраченной впоследствии, но вопрос ставился иначе, и Скутари мог отойти к Черногории не иначе, как ценой удачной войны с Тройственным союзом, настаивавшем на создании целокупной и независимой Албании.
В такой политической обстановке скутарийский вопрос съеживался до своих истинных размеров вопроса исключительно временного и местного значения, ради которого было бы преступно рисковать жизнью хотя бы одного русского солдата. Теперь в этом уже давно не сомневается никто в России. Но в ту пору вся ложность и искусственность скутарийского вопроса ускользала от очень многих, и агитация, которая велась вокруг него, доставила мне немало тревожных минут. Одно время эта агитация достигла таких размеров, что отголоски её проникли в Государственную Думу, причём правые партии отнеслись к ней особенно отзывчиво. Чтобы ознакомить наше народное представительство с истинным положением вещей, я пригласил к себе всех членов Государственной Думы, которые интересовались внешней политикой, и прочитал им в подлинниках дипломатические документы, касавшиеся скутарийского вопроса. Эти документы показались им настолько убедительными, что появившееся было в Думе неблагоприятное настроение к русской политике сменилось в скором времени благожелательной её оценкой. По этому поводу я не могу не заметить, что мне ни разу за всю мою служебную деятельность не пришлось раскаиваться, когда я вступал в откровенные объяснения с Государственной Думой по вопросам иностранной политики. Бывали иногда, что неизбежно, случаи нескромности, и отдельными членами Думы выбалтывались сведения, не подлежавшие оглашению, но особенной беды от этого не происходило ни разу. Я думаю, что несвоевременная сдержанность и скрытность могли бы в данном случае, как и во многих иных, повлечь за собою гораздо более вредные последствия, чем совершенные мной отступления от рутинного взгляда на дипломатическую тайну.
Упомянув выше об отношении петроградской печати к русской политике в период балканской войны, я считаю долгом отметить здесь, что московская, а за ней и провинциальная печать обнаружила в оценке политических событий 1912–1913 годов несомненно больший политический смысл, осведомленность и благоразумие, чем поддавшиеся всевозможным мимолетным влияниям органы столичной националистической печати. Либеральные газеты, как бывало обыкновенно, когда дело шло о вопросах внешней политики, не утрачивали способности беспристрастной и здравой оценки политического положения.