Лето осталось позади, удушающая жара спала, и у нас в семье сложился новый распорядок. Бабушку мы навещали по очереди. Чаще всего к ней ездили отец или я. Я садился на краешек кровати и звал пройтись по парку или выбраться в город, поесть мороженого. Она отвечала, что ей не хочется, но очень мило с моей стороны, что я о ней забочусь. Всякий раз я уходил подавленный. И думал: «Почему я оставляю ее здесь? Ведь она так меня любила, всегда меня утешала. Она варила мне супы и готовила мусаку. Как же я могу ее бросить?» А она изо всех сил старалась сделать так, чтобы визиты к ней не были для меня тягостными. Всем своим видом показывала, что живется ей неплохо и хоть ей и трудновато пока на новом месте, но она привыкнет. Ее деликатность только усугубляла во мне чувство вины. Лучше бы она ворчала и капризничала — мне было бы легче.
Мы прогуливались с ней по коридорам дома престарелых. Взгляд мой скользил по жутким картинкам, украшавшим стены. Жизнь стариков и без того не богата радостями, зачем же, думал я, подвергать их еще и этой пытке? В основном это были депрессивные пейзажи, способные вызвать повальную суицидальную реакцию. Одна из картин изображала корову. Художник, наверно, был из местных обитателей, и его работу выставили, чтобы сделать ему приятное. Мы навели справки, но никто не знал ни автора этого несусветного творения, ни почему оно тут висит. Эстетика никого не заботила. Мое отвращение к этой картине повлекло за собой странную вещь: всякий раз, приезжая к бабушке, я останавливался и смотрел на нее. Корова стала частью моей жизни. На веки вечные ей суждено было остаться для меня воплощением уродства. А это немало — иметь на горизонте маяк, к которому ни при каких обстоятельствах нельзя приближаться. Всю жизнь потом я бежал и бежал прочь от этой коровы.
Бабушка разделяла мое отвращение, и мы с ней понимающе хихикали. В те дни, когда я чувствовал, что ей плохо, когда она маялась, не находя себе места, я шептал ей на ухо: «Пошли проведаем корову? Повеселимся». И бабушка улыбалась. В сущности, человек, повесивший на стену этот кошмар, был настоящий гений. Он понял: чтобы победить уродство, надо довести его до высшей точки. В конце концов я даже стал бояться, как бы картину не сняли. Эта корова дарила нам бесконечно радостные минуты. Бабушка, обладавшая врожденным изяществом и утонченным вкусом, была эстеткой до мозга костей. Должно быть, моя любовь к словам тоже от нее. Она мне часто повторяла:
— Стареть надо в окружении красоты. Вернее, старея, надо искать утешение в красоте.
— Да, конечно…
— Надо общаться с красивыми людьми, смотреть на красивые пейзажи, на хорошие картины. Я столько ужасов видела в своей жизни. Почему теперь я должна каждый день наблюдать человеческий распад?
Что тут скажешь? Бабушка была права. На каждом шагу мы сталкивались со стариками, уже не справлявшимися с элементарными функциями: говорить, ходить, содержать себя в чистоте. Они нам не давали проходу, все время чего-то от нас хотели: один все требовал сигарету, другой просил мой сотовый, чтобы позвонить родным. Было ощущение, что мы в сумасшедшем доме. Среди всех этих человеческих развалин один вызывал у меня особое сочувствие. Я даже узнал, как его зовут: месье Мартинез. Вот только имени не помню — то ли Гастон, то ли Жильбер… Да какая, в сущности, разница? Его невозможно было не заметить, он всегда сидел в коридоре, на одном и том же месте, свесив голову и пуская слюни на салфетку, заткнутую за ворот свитера. Я с ним неизменно здоровался, хотя он никогда не отвечал. Вечером санитар перевозил его обратно в его комнату. Месье Мартинез вел себя тихо, что с ним происходит, не осознавал, и трудно было поверить, что он вообще жив. К нему почти никогда никто не приходил. Я пытался угадать, о чем он думает дни напролет, да и думает ли вообще, в состоянии ли он думать.
Постепенно я начал иначе смотреть на обитателей этого заведения. Смотреть по-настоящему. Не как на тени, бродящие по коридору, а как на мужчин и женщин, проживших полноценные жизни. Еще не так давно они получали письма, которые почтальон бросал им в ящик, мучились, ища место для парковки, мчались сломя голову, чтобы не опоздать на важную встречу; переживали или радовались из-за сердечных дел; были потрясены, когда человек впервые ступил на поверхность Луны; бросали курить, боясь не дожить до старости; ссорились и мирились с друзьями, теряли багаж, путешествуя по Италии; с нетерпением ждали своего совершеннолетия, — и все для того, чтобы теперь оказаться в доме престарелых. А ведь когда-то им было столько же, сколько мне. И мне когда-нибудь будет столько же, сколько им сейчас. Я хожу мимо тех, кем рано или поздно стану.