Отношения с Горьким у него всю жизнь были трогательно любовными. И в письмах ко мне я нахожу строки об Алексее Максимовиче. Вот пишет он в декабре 1933 года: «Сегодня приехал на несколько дней в Москву А. М. Горький. Он очень поправился, и веселый, и, как всегда, отличный мужик...». Или в феврале 1934 года: «Я был у него дня четыре тому назад, старик очень бодр и весел,— рассказывал очень веселые повести...». Только иконописец-догматик не увидит в этих «неположенных» по отношению к великому писателю словах — «мужик», «старик» — нежной любви и уважения ученика к учителю. В 1936 году Горький умер. Когда эта страшная весть пришла в Ленинград, мы, ленинградцы, помчались в Москву. У гроба стоял Всеволод Иванов, бледный, осунувшийся. Слезы непрерывно текли из его глаз. Лицо было неподвижно. Можно сказать, я думаю, что Всеволод был любимейшим, во всяком случае — одним из самых любимых Горьким писателей среди молодых, пришедших после Октября.
Всеволод Иванов шел в жизни и в литературе трудной дорогой пионера, первопроходца. Его творчество оценено еще не полностью, не в полном объеме.
БОРИС ПИЛЬНЯК
Имя Бориса Пильняка ярко вспыхнуло в рождав шейся в 1920—1921 годах советской прозе, он взошел на литературном горизонте, как звезда первой величины.
Большой, рыжий, с рыжими веснушками, в роговых очках, он и ходил-то по-особому, наклонившись вперед и как-то загребал длинными, с рыжим волосом до пальцев, руками — то ли как охотник, идущий на медведя, то ли как медведь, идущий на охотника. Приехав в 1921 году в Петроград знакомиться с нами, «Серапионовыми братьями», он внес в наш литературный обиход дух, называвшийся тогда «стихийничеством» и более характерный для московской писательской среды, чем для сдержанного Петрограда, склонного к организованности и стройности даже и в эксцентрических затеях того времени. Пильняк ненадолго, но ощутимо повлиял на Н. Никитина, старался подружиться с Всеволодом Ивановым, с Фединым, на остальных прищурился, присматриваясь.
Там, где он появлялся, возникало особое оживление. Вокруг него кучились и толпились поклонницы и поклонники, готовые тоже быть «стихией» и проявлять бурные страсти. «Захватила стихия», «понесла стихия» — такие объяснения в ту пору считались вполне достаточными при внезапных поворотах и неожиданных поступках людей.
В свите Пильняка, меняющейся, но всегда красочной и разнообразной, попадались и совсем, казалось бы, неподходящие для «стихийного» поведения фигуры, такие, как, например, старый литератор П. Губер, восторженно встретивший первые вещи Пильняка, или сатириконец В. Азов. Появление Пильняка в любом обществе тех лет означало то ли вихрь, то ли водоворот, который грозил завлечь, захватить, закрутить.
Пильняк начал реалистическими рассказами, а затем безотчетно отдался революционной лаве тех начальных лет и, стремясь передать ее буйство, ломал все литературные каноны, рвал в клочья форму, подавал жизнь в своих произведениях совсем на вид несобранными кусками.
— Что же это? — удивлялся кротчайший Вячеслав Шишков.— Как будто забрал лопатой и бросает в воздух без разбора что попало! Тут и земля, и грязь, и глина... Так нельзя.
Пильняк, видимо, считал, что так не только можно, но и должно. Похоже было, что для него жизнь была — бурный поток, в котором катастрофически сталкиваются и сшибаются люди и события. А если что сцепляло всю эту несущуюся массу, то опять-таки все та же революционная стихия. Его рукой водила безудержная, почти разбойничья сила, покоренная и не покоренная революционной мечтой, рождавшая то страстные чувства и мысли, то вдруг смертную тоску.
— В последней повести я до чего договорился — до Коминтерна! — говорил он, как бы удивляясь тому, что сам же и написал, и радуясь, что дело у него дошло уже и до Коминтерна. И было понятно, что он стремится во что бы то ни стало выразить организующую силу революции, но его — «несла стихия»...
От кого он шел? Кто были его учителя? Сам Пильняк называл А. М. Ремизова. Но мелькала блоковская метель — по-пильняковски трансформированная. Чувствовался иногда Бунин — но взъерошенный, соскочивший в рытвины и ухабы, с разрушенной внутренними взрывами стилистикой. Возникал в ритмах полубезумный Андрей Белый, но исчезал, изгнанный накалом грубой жизненной силы. Сыпнотифозный поезд выкатился прямо из жизни на страницы пильняковского романа «Голый год», романа, который поразил, ужаснул, как самородный кусок живой и страшной правды.