Испуг тут в эти дни — повсеместен. Испуг, доходящий у иных до паники и бессонных ночей. Испуг — среди обывателей, среди большой части интеллигенции.
— Форма нарочно разрешена, чтобы вызвать драку и покончить и с левыми и с правыми разом,— убеждал меня как-то бородатый немецкий интеллигент, левый интеллигент.
Он говорит это с грустью, хотя все события опровергают его слова в части, касающейся правых. Но есть, конечно, и такие, которые говорят это же с надеждой — хорошо бы покончить как с фашистами, так и с коммунистами! Иные из них уже к концу июля жаждали хоть бы очень правого, очень правого правительства — только бы не гражданская война! Но все же большинство интеллигенции, профессиональной интеллигенции, левеет под влиянием событий.
А о гражданской войне ползет шепот по углам, по комнатам, квартирам, это слово «Burgerkrieg» слышишь повсюду.
На моабитском фронте, в рабочих районах Берлина — полиция. Чем глубже внедряться в этот район, так резко непохожий на огнями залитые центры Берлина, тем пустыннее улицы, тем больше полиции. Когда много безработных, много работы для полиции. На всех углах — патрули полицейских с винтовками, вот примчались к этому патрулю два мотоциклиста, соскочили, свет электрического фонаря блеснул на миг.
— Нельзя тут останавливаться! — цыкнул на нас полицейский.
Еще месяц до объявления военного положения в Берлине, но разве — фактически — это уже не военное положение?..
Полиция — везде, и, конечно, прежде всего там, где коммунистическое собрание.
Огромный грузовик с добротными, мясистыми полицейскими сворачивает в темную, глухую, пустую от края до края улицу и мчится, грохотом будя и без того тревожную ночь.
Можно научиться распознавать фашистов и без формы. Этот не в форме. Бесспорно — не просто кулаком, а кастетом он ударил рабочего по голове там, у ворот, потому что рабочий пошатнулся, и товарищ, левой рукой поддерживая его, правую сунул в карман, и эту правую руку схватил другой фашист...
— На семь пятьдесят семь,— говорю я, сдавая вещи носильщику.
— На семь пятьдесят восемь,— поправляет он меня, укоризненно упирая на слово «восемь»,— я ошибся на целую минуту! Я осмелился сказать приблизительно! И зачем торопиться, если, например, до отхода поезда осталось еще сорок секунд! Целых сорок секунд!
Ресторан на вокзале залит светом. Пиво — настоящее пильзенское. Два-три фашиста за столиками — благопристойны и тихи. Женщины, мужчины — за пивом, кофе, чаем — ждут поезда. Поезд отходит в семь пятьдесят восемь, а отнюдь не в семь пятьдесят семь. Все благоустроено, все прекрасно, все прилично. Так убеждает вокзальный ресторан. Поезд идет в Мюнхен, столицу Баварии.
В Мюнхене мне надлежало собрать материалы о суде над Евгением Левинэ, председателем совнаркома Баварской советской республики, расстрелянном контрреволюцией 5 июня 1919 года, после разгрома советской власти.
Центром Баварской советской республики был Мюнхен, там разворачивалась деятельность Левинэ как руководителя коммунистов, там происходил суд, и, наконец, там, как мне говорили, находились те два человека, которые присутствовали на суде и могли рассказать мне о нем.
Жена Левинэ и его друзья были в те дни арестованы, некоторые, как Эгльгофер, погибли, а эти двое были в полицейском застенке, где происходил суд. На помощь одного из них, правда, рассчитывать было трудно. То был адвокат, защитник Левинэ на суде, не фашист, даже, как говорили, противник фашизма, но граф, богач, член баварской народной партии, совершенно далекий от коммунистов человек. Он защищал, в сущности, на суде буржуазный закон, запрещавший смертную казнь за политические убеждения. Буржуазный юрист-законник, ни в какой мере не сочувствовавший коммунистическим идеям.
Но другой из этих двоих очевидцев и свидетелей судебной процедуры в дни Баварской советской республики сочувствовал коммунистам, считался даже другом Левинэ. Его надо было найти во что бы то ни стало. На его помощь возлагались все мои надежды.
В огромном здании Государственной библиотеки не просто тишина, а тишина торжественная — silentium. В обширном зале, где молчаливые мюнхенцы — преимущественно студенты и студентки — работают за длинными столами, согнувшись над фолиантами, книгами, книжками, журналами, газетами,— в этом зале господствует плакат, строгий, как военный приказ,— «Silentium».
Ни скрипа, ни шепота.
На столе передо мной — комплекты газет девятнадцатого года, газеты Баварской советской республики и несколько книжек и брошюр.