Я ходил по улицам Мюнхена, единственный советский гражданин в городе, полном фашистов, и соображал, как быть. Вернуться без материалов о суде невозможно. Надо во что бы то ни стало встретиться хоть с одним очевидцем, тем, кто был на суде, видел, слышал, может передать — пусть ошибочно, это можно выправить — атмосферу, обстановку суда, дать зримо то, как это происходило.
Я ходил, ходил, думал, думал и свернул к богатому особняку, где жил граф — адвокат, защитник Левинэ. Конечно, риск, но что делать?
Я вошел в огромную приемную. Посреди нее бил фонтан — впервые я видел фонтан в закрытом помещении. Струи воды невысоко взлетали и падали вниз красиво и почти бесшумно. В бассейне плавали золотые рыбки. У стен на стульях сидели молчаливые, хмурые, небогато одетые люди. Клиенты. Может быть, просители.
Тишина. Только легкий плеск воды. И легкий шелест скользящих по паркету модных туфелек — ко мне на пуантах порхнула девушка в светлой блузке, в коротенькой светлой юбочке, с улыбкой на загорелом, широком, со здоровым баварским румянцем, чуть скуластом лице. Она протянула мне руку так, словно я пригласил ее на тур вальса.
В руке у нее был листок. Фея приемной, секретарша, просила заполнить анкету.
Пожалуйста.
Имя. Фамилия.
Кто такой? Советский писатель.
По делу Евгения Левина.
Нимфа исчезла, а я опустился на свободный стул и начал считать ожидающих приема. Каким я в очереди? Двадцать пять, двадцать шесть...
— Пожалуйста. Прошу.
Я не уследил, каким образом секретарша вновь очутилась передо мной,— она не бегала, а летала. И так быстро!
Она вне всякой очереди повела меня к графу, к его сиятельству, к его неизвестной политической ориентации, которую столь резко меняли люди в те дни, к неведомым последствиям моего не очень-то осмотрительного поступка.
Дверь кабинета отворилась, и я оказался среди чучел и рогов, торчавших, казалось, отовсюду — из всех углов, сверху, справа, слева. На стенах этого мягкого, в коврах и звериных шкурах кабинета висели картины с лосями, орлами, собаками. Чучела птиц глядели на меня со шкафов своими строгими, мертвыми, стеклянными глазами.
В глубине кабинета возвышалась за большущим столом неподвижная коренастая фигура в живописной баварской охотничьей куртке. Борода и усы придавали лицу какой-то лесной вид, они были как у лешего. А может быть, и у фавнов бывали такие волосатые лица.
То был сам граф. Оставшись в этом баварском лесу с глазу на глаз с хозяином (секретарша упорхнула), я пошел к нему. Он вежливо подал мне руку и указал на кресло.
Коротко я объяснил ему цель моего визита.
Граф вымолвил медленно, голосом густым и негромким:
— Я понимаю, что вы русский писатель. Но я хотел бы знать, какой вы русский писатель.
На слове «какой» он сделал ударение.
На листке, который лежал перед ним, ясно было написано моей рукой «советский». Но графа, очевидно, в данном случае не удовлетворяли сведения, не подтвержденные документально. Юрист. Ему был нужен мой паспорт.
Я вытащил из кармана свою «краснокожую паспортину», развернул и, не выпуская из рук, показал ему.
Он внимательно, своими маленькими, медвежьими глазками прочел, всмотрелся в фотографическую карточку и тотчас же перевел взгляд на мое лицо, сравнивая. Затем кивнул головой.
Я сложил листы паспорта и сунул его обратно в карман.
Пауза.
Граф сидел молча, неподвижный, почти зловещий в своем дремучем молчании.
Наконец рука его поднялась, потянулась к кнопке звонка и нажала.
Весьма возможно, что сейчас меня выведут. Может быть, даже выгонят, вытолкнут. Такое время, такой город и такая накаленная атмосфера, что все возможно. Почему бы графу, о котором мне говорили как об антифашисте, не оказаться сегодня фашистом? Такие мгновенные повороты совершались вокруг каждый день, каждый час, каждую минуту. Может быть, попросту я забрался сдуру в фашистское логово.
— Господин граф?..
Это появилась очаровательная секретарша. Вот она и получит сейчас приказ выбросить меня из дому, и я лишусь последнего шанса получить материалы о суде.
Но все повернулось так, как только мечтать можно было.
Граф спросил меня:
— На сколько часов я вам нужен? Я проговорил:
— Часа два-три.
— Этого мало,— заметил граф. Подумав, сказал секретарше: — Сегодня приема не будет. Пусть все, кто ждет, придут через день.