Конвоиры развели сильный огонь, и в землянке становилось жарко.
Никита расстегнул ворот, распоясался и отодвинулся подальше от каменной печурки.
— Ты чего? — спросил, обернувшись, старший конвоир, — широкоскулый казак с клочковатой бородой и с узким разрезом карих живых глаз. — Не то закурить хочешь? Закури… — Он протянул Никите кисет.
— Не курю, — сказал Никита, удивившись дружелюбию конвоира.
— Или из семейских? — спросил тот.
— Нет. С малолетства не набаловался, вот и не курю.
— Семейские-то староверы, те действительно не курят, — сказал казак. — Табачок дьявольской травкой считают — поганью. Он для них, что для чертей ладан.
Казак голыми пальцами достал из пепла маленький красный уголек и положил его в трубку. Потом большим корявым пальцем он вмял уголек в рыхлый табак и принялся раскуривать трубку, посапывая и чмокая губами.
Где-то в лесу недалеко от землянки заржала лошадь и зазвенели ударяющиеся друг о друга седельные стремена.
Конвоиры прислушались.
— Седлают… — сказал казак. — Видно, надумал Павел Никитич на проселок конную разведку послать.
— Должно так, — согласился второй конвоир — парень лет двадцати.
Он достал из очага закипевший котелок и, бросив в бурлящую воду размятый в горсти зеленый чай, снова подвинул котелок ближе к углям.
Потом парень поднялся на ноги, подошел к стене и снял с деревянного крюка седельную переметную суму. Он достал из нее горсть поджаренной пшеничной муки, маленький мешочек с солью и снова вернулся к очагу. Склонившись над котелком, парень бросил в кипящую воду щепотку соли и стал мешать в котелке деревянной ложкой, подсыпая в него из горсти рыжую муку.
В лесу снова заржала лошадь.
Лукин приподнялся на земляных нарах и сел.
— Неужели до сих пор суд не кончился? — сказал он. — Долгонько же они заседают…
— Может быть, Косояров отложил суд и людей на проселок послал, чтобы слова наши проверить, — сказал Никита.
— Может быть… У них тут все может быть, — сказал Лукин. — Только нелегко им будет ночью это место найти, а тем более нелегко ночью следы проверять…
— Не бойсь, найдут… — сказал казак и недоверчиво посмотрел на Лукина. — В сю пору луны большие. До перевала тропы есть, а там чащей и пешие доберутся. Без коноводов товарищ Косояров вершноконных не пошлет, хоть и не из офицеров он, а дело знает, что твой есаул. Не зря он в японскую войну маньчжурские сопки вдоль и поперек изъездил…
— Коли и взаправду разведку послали — добро, — сказал парень и, подметив пристальный взгляд Нестерова, ободряюще подмигнул ему. — А ты бы, паря, спал покуда. Во всяком разе до солнца вешать тебя не будут, разве что к утру ближе. Поспавши-то оно завсегда лучше…
— А много вам приходилось вот так-то людей вешать? — спросил Лукин.
— Да без мала что ни одного, — сказал казак, усмехнувшись. — До сей поры к нам японцы лазутчиков не засылали, вот и вешать некого было. Впервые вы такие-то прибыли…
— Ладно, что так… — сказал Лукин и снова вытянулся на нарах.
Стараясь уснуть, он закрыл глаза. Однако уснуть Лукину не удавалось. Он ворочался на лежанке, вздыхал и говорил сам с собой, негромко произнося какие-то неразборчивые и отрывистые слова. Вдруг он снова поднялся на земляных нарах, нахмурившись, взглянул на Никиту и сказал:
— Сколько ни думаю, никак в этом старике разобраться не могу. Кто он? Не то самодур, не то сумасшедший… Не понимаю, как Полунин такого человека начальником штаба назначил, да еще своим заместителем…
— А ты, слышь, о товарище Косоярове таких слов не говори, — вскинулся казак-конвоир у очага. — Какой ты такой герой сыскался, мы еще не знаем, а Павла Никитича в делах видывали…
— И я сегодня видел, — усмехнувшись, сказал Лукин.
Казак бросил разливать чай в деревянные чашки, сунул назад на угли котелок и решительно поднялся на ноги. Он шагнул к парам, готовый затеять жаркий спор с Лукиным, но в это самое время в лесу возле землянки послышался скрип снега под ногами бегущих людей и отдаленный гул голосов.
Молодой конвоир схватил берданку, бросился к двери и, приоткрыв ее, высунулся наружу.
— Чего там? — спросил казак-конвоир.
— Шумят, — сказал парень. — Народ бежит…
— Куда бежит-то?