Рань была, утряло. Ехали дорогами лесными да падями. Где хлыньбой, где наметом коней гоним. А день выпал пасмурный, туманный… Бело — будто с лесин молоко течет. Только уже у самой Кувары сивер подул и маленько развиднялось.
Ехало нас двадцать пять человек. Впереди разведку пустили, за ней дозор, а далее само ядро, и Косояров с нами.
Кувару объехали стороной и подались к заимке. К опушке леса подъезжаем, глядим — разведка назад скачет и Сенька Шабордин прямо с ходу Косоярову кричит: «Нету в пади заимки, спалили ее, даже копоти не приметно». Мы коней понужнули, на поляну выскочили. Павел-то Никитич впереди скачет, мы за ним. Подскакали к пожарищу, кругом черно, а посреди печь стоит и на шестке два горшка. Вот и все, что от жительства осталось. Подале, в подсолнухах, животина лежит, пулей сраженная, и уже дуться зачала… А везде, куда глазом ни кинь, тишина и спокойствие, будто никогда никто не бывал.
Слез с коня Павел Никитич, обошел пожарище, вышел на тропу к лесу, себе под ноги глядит, будто след ищет. Мы спешились, лошадей с коноводами возле пожарища оставили и цепочкой за ним следом пошли.
Где трава примята, где какая приметина осталась, смотрели зорко, проходили места эти едва не плечо к плечу. Слова никто не промолвит, и так сторожко идем, что ежели где валежина скрипнет или сивер еловую шишку сшибет, все разом остановятся и винтовки вскинут, будто зверя скрадывают. А зверя-то и нет… Ушел зверь и следа не оставил.
Сомнение всех взяло: не увезли ли каратели Антониду Семеновну с собой или не порешили ли ее совсем. Наверх поглядывать стали, не висит ли она где на лесине повешенная.
Обошли мы всю опушку, так цепью и прочесали. Нигде никаких примет не предвидится, чтобы казнь была: ни кровинки, ни травы мятой. Все, как в вековечном лесу, стоит будто и человека в нем никогда не было.
Рядом со мной Сенька Шабордин шел, тот самый, что был в разведке. Я ему потихоньку от других говорю: «Не к чему нам дальше вглубь леса идти. Если бы каратели казнить ее хотели, тут бы и кончали, потому место дикое. Не иначе, с собой, говорю, увезли. На Кувару нам теперь подаваться надо, разведкой за ними следом. Они Кувары не минуют. У солдат-то, Николка сказывал, мундиры не нашей формы, видать, солдаты чужестранной земли и леса нашего поостерегутся. Верней всего, к железке они поедут, через деревню Улеты, вниз по реке. Туда на Улетку и надо нам выскочить, им наперехват. Павлу Никитичу, говорю, нужно такое предложение дать».
Не успел мне Сенька еще ответить, как на самом левом фланге нашей цепи в голос зашумели: «Сюды! — кричат. — Сюды!.. Нашли!..»
Гляжу, бежит Косояров, пути не разбирая, к тому самому ельнику, где люди шумят, рысью бежит… Ну и мы зараз пустились за ним.
Лес в том месте густущий был. Елка по земле ветки стелет, и темно, будто сумрак. Медведь в такой чаще семь раз штаны обдерет, коль версту пройдет. Кругом мелким ельником заросло, а в середке его прогалина махонькая в три шага. На прогалине осина старая, до того дородная, что вершины не углядишь. Под ней мурашиная куча, а на куче человек привязанный сидит. Руки и ноги вокруг осины заплетены, веревкой скручены, голова назад откинута, и волосы разметались, будто по ветру… Знаю, что это она — Антонида Семеновна, а узнать не могу. Лицо все в черных пупырях мурашевых да в мошке, в глазах черно, и рта не видать… А над ней гнус дымом вьется, густой гнус…
Никита вздохнул и кашлянул в руку.
— Ты что? — спросил Захар.
— Ничего. Рассказывай дальше.
— Дальше не слаще, — сказал Захар. — Глянул я на Павла Никитича, а он столбом стоит, и лицо черное. Потом как закричит и, не поддержи мы его, обземь бы ударился. Никогда я такого крика человечьего не слыхал…
Захар ссутулился, опустил голову и принялся накладывать в печь еловых прутьев.
— Избу нашу мы с тобой простудили, — сказал он, — а ночевать здесь…
Потом он снова достал из кармана древесный гриб и кремень, снова искрой зажег грибную крошку и, когда она превратилась в тлеющий уголь, приложил к ней лоскут сухой бересты. Набрав в легкие побольше воздуху, он принялся раздувать уголек и дул до тех пор, пока береста, закручиваясь и шипя, не вспыхнула красно-черным пламенем. Горящую бересту казак положил в очаг под еловые прутья, и в печи вновь запылал огонь.