— А девочку-то, дочку его вы отыскали? Спасли ее? — спросил Никита.
— Девку-то? Погоди, все чередом… Рассекли мы веревки, которыми руки и ноги у Антониды Семеновны связаны были, сняли ее, мертвую, с мурашиной кучи и отнесли на опушку леса, ближе к пожарищу. Лопатину ее, по ельнику разбросанную, с собой захватили, чтобы было, во что покойницу одеть.
А Павел-то Никитич все суетится возле нас, пучком травы мурашей да мошкару с лица покойницы сметает, в глаза ей заглядывает, будто ждет, что откроет она глаза-то да на него взглянет. А куда там — бездыханна, как есть. Да и чего ждать было, — прибавил Захар. — Разве бы живой ее каратели оставили… Не иначе, такое сотворили, чтобы язык ей развязать, чтобы мукой такой испугать ее больше смерти. Да, видать, ничего не добились, так и померла.
Сняли мы клинками дерн, откопали неглубокую могилу, устлали ее травой, обрядили покойницу и закопали тут же на опушке леса, без отпевания, по-солдатски, будто в бою была убита. Дерном сверху черную землю прикрыли, примяли, и холмика почти не приметно, глядеть со стороны — никогда ничего и не было.
А как закопали Антониду Семеновну, опамятовался маленько Павел Никитич и о дочке вспомнил. Сызнова засуетился, заспешил… В лес кинулся и аукать начал. Рысью по лесу бегает, кричит, зовет на всякие лады. То Ленкой кличет, то дочкой… Остановится, голову к земле склонит, прислушается, и опять за то же — за ауканье да за позывание…
Мы за им ходим, без присмотра его не оставляем, вовсе как малое дите, стал… Опять без мала всю опушку осмотрели и, когда уже время к обеду шло, вернулись на пожарище.
Взял Павел Никитич хворостинку, по выгаре ходит, разрывает кучи пепла, будто что ищет. Не чаяли его оттуда увести да на коня посадить. А как назад на свое стойбище ехали, оборачивался Павел Никитич все на заимку сгоревшую да на опушку леса…
Захар вздохнул и, подложив в печь несколько толстых поленьев, отошел к спальному возвышению.
— Портянки-то сушить будешь, к печке повесь, да повыше, как бы не сгорели, — сказал он и принялся укладываться на земляных нарах.
— А что же девочку, девочку-то так и не нашли? — спросил Никита.
— Где же найти, — сказал Захар. — Каратели ее либо с собой увезли, либо убили да закопали где-нибудь. Сгореть она никак не могла, всегда след бы остался. Дотла человека сжечь нелегко…
Он снял унты, вывернул их мехом вверх и поставил поближе к печке. Потом, уже лежа на ворохе сухой осоки и позевывая, он проговорил:
— Доходил до нас слушок стороной, будто жива девка-то, будто у попа-расстриги Алякринского в Куваре проживает, да только ладом этого проверить никак нельзя, потому с того самого дня, как мы Антониду Семеновну хоронили, Кувара под белыми состоит.
От разгоревшегося очага становилось жарко. Никита накинул шубу и вышел из землянки.
Партизанский стан спал. Из потайных труб землянок поднимались тонкие, кажущиеся неподвижными струнки голубого дыма.
Луна стояла в зените. Свет ее, не оставляя теней, насквозь пронизывал голый кустарник. Впереди, словно освещенная синими кострами, сверкала безлесная белая падь.
Никита обогнул землянку и вышел на опушку леса.
У истока пади стояли старые могучие березы. Их белые ветви широко раскинулись над первыми землянками стана. Синие искры вспыхивали на снегу, и чудилось — вся падь светится изнутри и вот-вот вырвутся из-под снега снопы холодного синего света.
Никита остановился около старых берез и глядел в безлесную падь. У него теснило грудь от печали, оставшейся после рассказа Захара, и от тревоги за жизнь дочери Косоярова. Странное у него было чувство. Эти неизвестные люди — и страдалица Антонида Семеновна и ее маленькая дочь Лена — казались ему сейчас знакомыми и близкими, словно он не рассказ о них слышал, а сам жил вместе с ними, и любил их; жил здесь, в этих самых лесах, ставших вдруг до того знакомыми, что доведись отыскать в них любую неприметную тропинку, и он непременно найдет ее.
И эти босые березы на опушке, и эта белая падь, и холодный свет луны, насквозь пронизавший голый кустарник, — все стало знакомым и родным, будто когда-то, в какой-то памятный день, он вот так же стоял возле этих заснеженных берез, с горечью глядя в сияющую белую даль…