— Не пристало вам — священнику, отец Николай, за преступную дочь просить. Коли к ним ушла, значит, от бога отступилась. Богоотступника и рука божья безжалостно карает. Его, божий, промысел. — Владыка осенил себя крестным знаменьем и прибавил: — Пастырь нерадивый! Как же вы паству свою пасти будете, коли родную дочь не упасли? Или по ее стезе — в богоотступники?
Алякринский сначала растерялся, потом вскипел и забыл себя. Гнев его обрушился и на лукавого попа — контрразведчика в рясе и на самого владыку.
Память о встрече с архиереем осталась у отца Николая такой же сумбурной и туманной, какой остается память о бреде в день кризиса у выздоравливающего, перенесшего тяжелую и мучительную болезнь. Позже он никак не мог восстановить последовательность событий дня, и вспоминалась ему только путаница ненужных мелочей и отдельные слова, которые в исступлении выкрикивал он, уже не надеясь спасти дочь, но мстя за нее. То возникало перед ним желтое лицо с трясущейся бородкой в несколько волосков, то рука владыки, поднятая как бы для защиты от удара, то испуганные лица двух монахов, которые кричали: «Изыди! Изыди!..»
Что в запальчивости он наговорил архиерею, Алякринский и сам не знал. Он не мог уже отделить слов, сказанных им тогда, от мыслей, может быть, возникших потом. Кажется, он кричал, что коли нет тайны исповеди, то нет и церкви, и что богоотступник сам владыка, если он берет под защиту провокатора попа-иуду.
Опомнился Алякринский только по дороге домой, когда, прогнанный архиереем, выехал уже за городскую заставу. И уже на всю жизнь врезалась ему в память желтая дорога, по которой он в последний раз проезжал сельским попиком, и рыжие поля переспевшей ржи, в которых пряталось красное, как кумач, солнце.
Вот тут-то, в дороге, и думал отец Николай: о боге, который так жестоко покарал его дочь, о божьем слуге попе-иуде, о церкви, которая сделалась тайной полицией, а потом и вспоминал эти свои мысли, как слова, может быть, сказанные архиерею.
Дома он решил не посвящать попадью Апполинарию Аполлоновну в свою ссору с владыкой и обо всем умолчал, однако уже через два дня все стало известно. Из города пришло письмо с сургучными печатями. Алякринскому сообщали, что «за гордыню» и «за оскорбление владыки» он отрешен от сана и должен сдать свой приход другому священнику, уже выехавшему в село.
Все прежние знакомые и друзья стали сторониться отца Николая, словно он вдруг заболел неизлечимой и заразной болезнью. Одинокий, лишенный священнического сана, испытывая отвращение к своим прежним друзьям и к своему прежнему ремеслу, Алякринский уехал в Кувару, где его никто не знал.
Писем от дочери с тех пор больше не было. Все запросы о судьбе ее, посланные отцом Николаем прокурору, в контрразведку и в университете, где училась Лена, остались без ответа.
От мыслей о дочери Алякринского оторвал стук в окно. Он вздрогнул, поспешно закрыл папку и, поднявшись с табуретки, прижался лбом к запотевшему оконному стеклу. Когда глаза немного привыкли к темноте, Алякринский различил возле ограды всадников и под самым окном человека в военной шинели с погонами.
Алякринский испуганно покосился на перегородку и, взяв свечу задрожавшими пальцами, вышел на крыльцо.
Во дворе он увидел верховых казаков, а у самого крыльца сотника в черной с желтым околышем фуражке.
— Вы священник Алякринский? — спросил сотник.
— Да, я Алякринский.
— Пройдемте в дом, нам нужно поговорить. — Сотник быстро поднялся на крылечко и раньше Алякринского вошел в избу.
Отец Николай остановился у порога, держа в руке свечу.
— Вас, наверное, удивляет мое столь неожиданное и позднее посещение? — спросил сотник, с нескрываемым любопытством разглядывая крестьянскую рубаху Алякринского, ременную опоясочку и шаровары в сенной трухе.
— Нет, почему же… Изба на окраине — часто заезжают спросить дорогу… — пробормотал Алякринский, прислушиваясь, не проснулась ли Лена.
— О, я не о дороге, у меня дело важнее, — сказал сотник. — Я приехал к вам как к священнику.
— Но… Но я прежде был священником, теперь я не служу в церкви и не исполняю никаких треб…
— Я об этом знаю, — сказал сотник. — Мне говорили, что вы уже на покое. Но это не имеет значения: важна не формальная сторона дела, а само дело — по существу, так сказать.