Ни на час не прекращалась работа склоненных над картами штабных офицеров, и ни на секунду не погасал свет в окнах адмиральского салон-вагона. А рядом с поездом Колчака на соседних путях, под охраной тех же часовых и тех же патрулей, стояли три слепых поезда с пломбами и большими сургучными печатями на дверях вагонов. Их называли «золотыми поездами». В них было погружено золото, поднятое из глубоких подвалов омского банка, — золотой государственный запас. Колчак боялся отпустить от себя эти поезда и судьбу их связал со своей собственной судьбой. Они стояли так, чтобы сам он мог видеть их из окон своего вагона.
Лили дожди, моросил снег, а морозы не наступали. Иртыш все больше вздувался, и улицы города стояли под водой.
Колчак не оставлял надежды, что Омск удастся еще удержать. Он верил в силу свежих казачьих сотен, рассчитывал на энергию молодого карьериста Войцеховского и ждал обещанных Моррисом войск. Он требовал от своих генералов решительных действий и совершенно секретно предупреждал их, что отход армии невозможен, ибо пути отступления отрезаны многоводным вышедшим из берегов Иртышом. Он думал, что это заставит генералов удержать Омск и дать решительный бой.
Но бой дан не был. Казачья дивизия, на которую и Колчак и его генералы возлагали все надежды, исчезла с карты войны. Казаки, перебив своих офицеров, перешли на сторону красных войск.
В этот день наконец ударил мороз, и Иртыш сковало льдом. По ледяным улицам Омска затарахтели двуколки двигающихся на восток обозов, и вдруг все и на станции и в городе заговорили, что белая армия бежит.
Ночью на восток в страшной спешке были отправлены поезда с золотом и поезд верховного правителя, а через сутки по городу прошли остатки разбитых колчаковских войск.
14 ноября передовые полки Красной Армии вошли в Омск.
6
Началась война, которую с легкой руки какого-то неизвестного остряка все стали называть «подводной войной», и, посмеиваясь, по уголкам шептались, что теперь-то непременно придет победа и Колчак покажет настоящую прыть — адмирал, попытавшийся драться на суше.
Это был смех сквозь слезы. Шушукались и острили по углам штабные офицеры только для того, чтобы скрыть охвативший их страх. Редко кто не понимал, что переход на «подводную войну» означал окончательную катастрофу. Отступление превратилось в повсеместное бегство. Война шла на подводах. Дивизии, потерявшие связь со старшими штабами и между собой, стали громоздкими обозами с живым грузом белых солдат. Деревни по пути бегства колчаковской армии становились безлошадными деревнями, и по обочинам всех проезжих дорог валялись туши загнанных коней.
Никто больше не верил, что еще можно остановить бегущую армию и удержать фронт, и в первую очередь не верила сама армия, стремящаяся к тому, чтобы поскорее укрыться в Забайкалье за штыками стоящих там японских дивизий.
Однако Колчак не хотел сдаваться. Он придумал новую теорию «пружины». Он твердил всем в штабе, что уменьшение территории означает усиление армии, что армия на маленькой территории, армия, свободная от необходимости защищать гигантские пространства, будет способна, как сжатая пружина, распрямиться и ударом страшной силы снова отбросить красные войска за Урал. Он не замечал, что сжиматься в пружину уже нечему, что скорость движения его бегущей армии увеличивается пропорционально пройденным километрам, что полки, превратившиеся в батальоны, превращаются в роты, а ряды рот редеют все больше и больше; он закрывал глаза на то, что дезертирство из армии растет с каждым днем и что мобилизованные солдаты отступают только до своих деревень, а там скрываются в ближайших лесах или убегают к партизанам.