Первое, что увидел Хвало, очнувшись, было бледное лицо Иозефа Давида — одного из пулеметчиков взвода.
— Тебя ранило? — нагнувшись, спрашивал Иозеф.
— Не знаю… Нет, наверное, просто оглушило… Я ничего… — Хвало приподнялся и сел на траве. Перед глазами его стоял красный туман, и голова кружилась.
— Лучше отойти за холм, они опять станут стрелять… — сказал Иозеф. — Дай я помогу тебе… Теперь уже все равно…
Хвало огляделся и сквозь расступившийся красный туман увидел дыбом стоящую в реке ферму моста, потом он увидел разрушенный снарядом окоп с разбитым пулеметом. В окопе ничком лежал Ян, и под ним была лужа крови. Франтишек лежал навзничь.
— Они убиты? — спросил Хвало, хотя знал, что спрашивать об этом не нужно.
— Убиты, — сказал Иозеф. — И еще двое — Откар и Вилем…
— А остальные?
— Ушли за холм. Дай, я помогу тебе встать.
Хвало, придерживаясь за руку Иозефа, поднялся на ноги. Он увидел дым догорающей деревни и залитую солнцем равнину. Как снежные пятна на весенней степи, лежали на равнине убитые женщины в белых украинских рубахах.
4
Больше никто не верил в возможность организованного сопротивления.
Хабаровск пал. 4-го сентября в город ворвалась японская кавалерия. За ней вторглись войска американцев и белогвардейский казачий отряд атамана Калмыкова.
Красногвардейские отряды были уже за Амуром и поспешно отходили через станции: Волочаевка, Ольгохта, Ин…
Дальсовнарком постановил:
«Немедленно перейти на партизанский способ ведения войны впредь до соединения с войсками центральной России».
Надежда на встречу с двигающимися из Забайкалья отрядами Лазо рухнула. На походе пришли вести, что и там остатки Красной Армии отступили в леса и мелкими отрядами разбрелись по тайге.
Всей Забайкальской железной дорогой овладели японцы и войска атамана Семенова.
В середине сентября в районе города Зеи Хвало с пятью бойцами своего пулеметного взвода вместе с отрядом русских матросов ушел в сопки.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Новобранцев из Братского острога привезли в Иркутск и временно поместили в старых казармах за городом на сборном пункте воинского начальника.
В дороге Никита не подружился ни с кем, держался особняком и чувствовал себя так, словно попал в тюремные стены.
Казарма была темная, сырая, с маленькими мутными окнами. Сквозь тусклые кривые стекла мокрые деревья во дворе казались согнутыми бурей, хотя на улице ветра не было, а моросил мелкий назойливый дождь.
Не находя покоя, Никита бродил по широкому проходу между двухъярусных нар и приглядывался к людям, которые сновали мимо него или неподвижно сидели на нарах — кто задумавшись, кто в дремоте.
Почти всё это были крестьянские парни. Безусые и слишком моложавые, они скорее походили на подпасков, чем на будущих солдат.
Людей постарше, которым уже пришлось отведать солдатской каши в царской армии, было немного — человек десять, и они терялись в серой толпе новобранцев. Попав в привычную обстановку, времени они зря не тратили и целыми днями спали на нарах, следуя заветам старинной солдатской мудрости: «Солдат спит, а служба идет».
Только один из них, человек лет двадцати трех, в серой кепке и в широком пальто горожанина, без устали ходил по казарме, как будто отыскивая кого-то среди новобранцев, заводил разговор то с тем, то с другим, и без него не обходилась ни одна беседа.
Человек этот, по фамилии Лукин, казался Никите каким-то странным. У него не было ни сундучка, ни узелка с вещами, не было даже места на нарах. Все это он считал, очевидно, сущими пустяками, а был озабочен только тем, чтобы всех увидеть и не пропустить ни одного разговора.
Такая разговорчивость и слишком большая общительность с каждым часом казались Нестерову более и более подозрительными. Он стал сторониться Лукина, но исподтишка наблюдал за ним и прислушивался к его беседам с новобранцами.
Как-то раз казарменная дверь, громыхая подвешенным на блоке кирпичом, растворилась шире обычного, и дневальный, выполняющий роль тюремного привратника, пропустил в казарму человек десять новобранцев, только что прибывших на сборный пункт.