— Да, но их объединяют общие задачи борьбы с большевиками, общие цели и стремления. Как я слышал, они, еще работая в подполье, объединились в московском «союзе возрождения». Почему же теперь они не могут плодотворно работать вместе? — спросил Колчак, внимательно глядя на Гайду и немного склонив набок голову, видимо, для того, чтобы лучше расслышать в шуме идущего поезда каждое слово чешского генерала.
— Конечно, общие задачи и общие цели, — согласился Гайда. — Но теперь решается вопрос о власти. Эсеры хотят иметь свою власть, ответственную перед эсеровской партией. Их лидер Чернов даже директорией не доволен — не все эсеры. Он хочет иметь однородное эсеровское правительство и подчинить своему влиянию армию. А вот этого не хотят офицеры. Они считают, что во время войны власть должна принадлежать военным. Даже совет министров сибирского правительства, служа исполнительным органом директории, не особенно почтителен к ней и из состава ее признает одного Вологодского, который одновременно и член директории и премьер-министр сибиряков…
— На кого же тогда опирается директория? — спросил Колчак, едва дослушав Гайду.
Гайда пожал плечами.
— Не знаю. Ни промышленники, ни купцы, ни офицеры, ни казаки за ней не пойдут. Может быть, ее руководители рассчитывают на помощь Японии… Я слышал, они ведут переговоры с японцами о сдаче им концессий. Не знаю… С кем бы мне ни приходилось говорить, никто не верит, что директория сумеет объединить действующие в Сибири силы.
— Какая же власть могла бы объединить их? — спросил Колчак.
Гайда вспомнил свой разговор с Пепеляевым на станции Маньчжурия, пристально посмотрел на адмирала и негромко сказал:
— Диктатура.
Колчак вскинул голову, несколько раз моргнул, будто ему в глаза попала пыль, потом нахмурился и стал смотреть в сторону.
«Наверное, удивлен, — подумал Гайда. — Слышал о моей близости к эсерам, слышал, что эсеры поддерживают меня, и удивлен…» — Он помялся недолго, потом сказал громче и увереннее.
— Только диктатура…
Колчак искоса взглянул на Гайду, сильнее нахмурился и опустил голову.
— Но диктатура немыслима без армии, на которую мог бы опереться диктатор, — проговорил он. — Где то лицо, которое в наших условиях может безраздельно располагать войсками? Его нет. Вы только что сказали, что нет даже объединенного командования войсками.
— Однако диктатура неизбежна, — сказал Гайда. — Власть должна быть сосредоточена в руках решительного и сильного человека. Сейчас народом можно править не убеждением, а только кнутом и штыком. В современных условиях другого выхода нет…
Колчак перебил Гайду.
— Диктатура! — Вы говорите, диктатура… — с внезапной горячностью сказал он. — Я не разделяю вашей точки зрения. Для диктатуры нужно прежде всего крупное военное национальное имя, которому верил бы офицерский корпус, верила бы вся армия, которое бы она знала. Национальное крупное имя, — повторил Колчак, пытливо взглянув на Гайду, и заговорил громче, будто перед ним был не один чешский генерал, а по крайней мере сорок молодых офицеров, которым он старался разъяснить сущность военной диктатуры. — Только при таких условиях диктатура возможна. Диктатура есть военное управление, и она базируется в конце концов всецело на вооруженной силе. Если этой вооруженной силы нет, то и диктатуру создать нельзя…
Гайда поднялся из-за чайного столика и, выпятив вперед угловатый подбородок, смотрел на адмирала, ловя каждое его слово.
Колчак заметил пристальный взгляд Гайды и вдруг прервал свою речь. Хрустнув пальцами, он потер одну о другую как бы сразу озябшие руки, прошагал из угла в угол салон-вагона и снова остановился у окна.
— Конечно, это дело будущего, — сказал Гайда, пытаясь возобновить разговор. — Сейчас нет крупного военного русского имени, но оно будет… Его можно создать…
Колчак глядел в окно и молчал.
— Однако, ваше превосходительство, я не совсем понимаю, почему вы отождествляете власть диктатора и власть главнокомандующего? — спросил Гайда после недолгой паузы.