Нагих сидел, опершись локтями о колени и обхватив руками голову. Глаза у него были закрыты не то в дремоте, не то в глубокой задумчивости.
В ночной тишине даже сквозь закрытые окна доносился глухой гул Падуна. Сухо потрескивали под ножом Федотова откалываемые лучинки.
— Жалко парня — погибнуть может, — вдруг проговорил Нагих и снова замолчал.
— Наказывал я ему зорко глядеть, — сказал Егор Матвеевич. — Уйдет он от них, как ты ушел.
— Молод он! — сказал Василий.
— Молодость — не глупость. — Егор Матвеевич зажег пучок лучинок и стал вправлять их пламенем вниз в жаровню самовара. — Он парень смышленый.
— Да не шибко же смышленый-то, — сказал Нагих. — Увидал меня на барже, и ну рукой махать да кланяться…
Марфа Петровна принесла Василию старые сапоги Егора Матвеевича, портянки и белье.
— Оболокайся да исть садись, а я тебе покеда на печке постель постелю. За ночь-то отогреешься куда с добром, — сказала она. — Выспишься, а утром глядеть да гадать будем, что далее делать.
— Утром я уже далеко буду, — сказал Василий. — И постель мне не стели. Ложиться я не стану, идти нужно…
— Куда пойдешь? — вскинулся Егор Матвеевич. — Некуды тебе идти. Я тебя на таежной заимке от всех глаз схороню, никто не дознается.
Василий покачал головой.
— Пойду, — упрямо сказал он. — На таежной заимке жить — что в могиле лежать… Пойду я, дядя Егор, пойду, а ты мне уйти пособи, одежонку какую ни на есть достань да лодку завалящую, лишь бы на воде только держала. Я рекой до Стрелки сплавлюсь, а там по Енисею пароходом до самого до Красноярска…
— Погодил бы маленько, — принялся уговаривать Василия Егор Матвеевич. — На заимке пожил бы, отдохнул бы да одумался, силешек бы набрал… Куда ты таким пойдешь? Глядеть на тебя, вовсе ты больной…
— Одумываться мне нечего, — ответил Нагих. Лицо его порозовело — хмель от выпитой водки давал себя значь все сильнее. Василий стал разговорчив, и на губах его появилась хмельная усмешка. — Пока я к тебе шел, я все обсудил. Поеду в Красноярск, а там дальше по железной дороге до самого Екатеринбурга, к фронту ближе… В Екатеринбурге огляжусь да одумаюсь. А тут что мне делать? Тут мне оставаться никак нельзя. Меня от порогов к Иркутску вдоль всей Ангары знают. Носа не кажи — опять заберут. Один раз, ладно, ушел, а другой — как придется… Ни себе пользы, ни людям…
— Неужто вовсе Сибирь надумал бросить, с родных мест уйти? — спросил Егор Матвеевич. — Там у тебя ни родных, ни сродных…
Василий улыбнулся и покачал головой.
— Родня у меня везде, дядя Егор. Куда глазом ни кинь — всюду родня… А в Екатеринбурге дружок есть закадычный — Пашка Берестнев… Солдатчину мы с ним вместе отбывали, с иркутскими юнкерами в семнадцатом дрались… Теперь он в Екатеринбурге на заводе работает, в листопрокатном цехе, и меня звал. На пароходе работа сезонная, зимой где не робить, а надо робить… Поеду к нему, а там видно будет, — Василий помолчал и, задумавшись, прибавил: — Только сюда я, дядя Егор, непременно вернусь. Не век Сибири под ярмом быть, неправда, пробьет час…
Самовар запел гулко и протяжно, как ветер в трубе.
— Садись к столу, чай пить будем, — сказал Егор Матвеевич. — А Петровна тебе в дорогу соберет. Все найдется, только зря ты, паря, сейчас ехать задумал. Пожил бы на заимке, ну хоть дня два-три… А?
— Нет, дядя Егор, не зря. День за днем год слагают. — Нагих поднялся с табурета и подошел к столу. — Как луна взойдет, трогаться надо.
2
Как только поголубели оконные стекла, возвещая восход луны, Василий заторопил Федотова.
— Пора, дядя Егор, — сказал он, отодвинул недопитый стакан чаю и встал из-за стола.
Хмель прошел, и Нагих снова стал молчалив и угрюм.
Не торопясь, но очень быстро он надел заплатанный старый полушубок Егора Матвеевича, принесенный из чулана Марфой Петровной, опоясался обрывком веревки и нахлобучил шапку.
— Теперь ладно. Теперь никакой мороз не проберет, хоть на снегу ночуй, — сказал он. — Спасибо тебе, дядя Егор, жив буду — расплачусь, а если помру, другой кто расплатится…
Он шагнул было к двери, но Марфа Петровна остановила его.
— Постой, постой малость, — сказала она и, поставив ближе к образам скамейку, тяжело взгромоздилась на нее.
Пошарив рукой за иконами, она достала с потайной полочки небольшой сверток, обвязанный тряпицей, стряхнула с него пыль и, подставляя ближе к фитильку лампады, стала развязывать тугой узелок.
В свертке оказались какие-то бумаги и разноцветные ассигнации: красные десятирублевки, голубые пятерки, зеленые трешки и желтые рубли. Все это было скручено в толстую и плотную трубку.