— Товарищ Косояров, выйди на волю. Мы тут двоих привели, у дороги на Могзон взяли.
Дверь землянки отворилась, и из нее высунулась непокрытая голова человека с седыми бровями и серыми следами бороды на впалых сморщенных щеках.
— Ась? — сказал человек, ковыряя пальцем в ухе. — Где, говоришь, взяли?
— У дороги на станцию, — ответил высокий партизан. — Да дело-то, Павел Никитич, нехорошее получилось. Подозрение имеется, что белые их к нам подослали…
Он коротко рассказал о том, что произошло на дороге в Могзон, и о том, как были арестованы Лукин с Нестеровым. Потом, заканчивая рассказ, он указал на маленького партизана, стоящего подле, и проговорил:
— Вот, Павел Никитич, Кузьма собственными глазами все видел: и как они их отпустили, и как в небо палить начали. Он передом шел, он нас и оповестил.
— Так-так, — сказал Павел Никитич и скрылся в землянке. Однако почти тотчас же он снова показался в дверях и, пригнувшись, вышел в осинник.
Никита, все еще не веря в серьезность ареста, с любопытством разглядывал Павла Никитича — ведь это о нем в лесу говорили, как о провидце, могущем с первого взгляда понять каждого.
Был Павел Никитич уже не молод, но, видимо, старался держаться молодцом. На нем была лихо заломленная набекрень кругленькая меховая шапочка, такая, какие носили казаки кубанцы, и нагольный короткий тулупчик с кавалерийским разрезом и в талию. Тулупчик был старый и, очевидно, с чужого плеча, так как длинные рукава его хотя и были подогнуты шерстью вверх, но все же чуть не до половины закрывали кисти рук. Серый барашковый мех на стоячем воротнике и по борту тулупчика вылез, сохранившись только кое-где на лоснящейся коже оторочки крохотными кустиками, напоминающими мох на камне.
Сбоку у Павла Никитича болталась кривая старинная сабля в металлических ножнах и на поясе висела большая черная лакированная кобура, из которой торчала рукоять пистолета «кольт».
Павел Никитич остановился в нескольких шагах от Лукина и пристально посмотрел на него.
Сейчас он показался Никите совсем стариком. Из-под круглой шапочки его, у висков, свисали серые от частой седины, давно не стриженные волосы. Глубоко сидящие глаза, неподвижные и немые, с летами утерявшие когда-то голубой цвет, казались неживыми, отлитыми из прозрачного, но слегка запотевшего стекла. Он глядел на Лукина, не мигая, и молчал.
— С кем я говорю? — спросил Лукин.
— А с кем бы вы желали говорить? — насмешливо спросил старик.
— С командиром отряда. С товарищем Полуниным…
— Так-с… — Старик прищурил веки, помолчал и спросил: — Уже и фамилию изволите знать?
— Давно знаю. Надеюсь, что и он меня узнает.
— Надеетесь? Значит, может быть, узнает, а, может быть, и не узнает? Так выходит?
— Я к нему шел и хотел бы его видеть, — настойчиво проговорил Лукин.
— Знаю, знаю, что шли. Знаю даже, что маньчжурцы вас провожали до лесу, чтобы волки не съели… — Старик хихикнул, но лицо его попрежнему осталось суровым.
— Пустяки это… Пустое… — сказал, нахмурившись, Лукин. — Мы вашим разведчикам предлагали следы проверить, тогда бы и подозрений не было. Ваши разведчики отказались, а теперь вы опять за старое.
— Допустим, пустяки, допустим, несчастное, так сказать совпадение событий, но где же тот человек, что под конвоем маньчжурцев шел, осмелюсь спросить?
— Не знаю, — сказал Лукин. — Может быть, назад на дорогу ушел, когда ваш Кузьма крик в лесу поднял и мне голову прикладом разбить собирался.
— Вот как? Может быть, назад на дорогу ушел, а может быть, сюда пришел? — сказал Павел Никитич и пожевал бескровными губами.
Никита видел, что слова Лукина только злят старика и что ни одному из них он не придает никакого значения.
«Да что это они, сговорились, что ли?» — подумал он, и снова все показалось ему ненастоящим, как в детской игре.
Как бы стараясь вернуться к действительности, Никита огляделся.
Перед партизанским стойбищем, в безлесной широкой пади, лежал чистый, не тронутый ни одним следом снег, и над белой равниной тлела едва приметная полоска заката. Голые березы стояли у истока пади, там, где начиналось стойбище, раскинув вполнеба неподвижные ледяные ветви из снежной изморози. Со всех сторон стойбища, пробираясь между заснеженных елей и хрупких осинок, шли партизаны. В армяках, в зипунах, в нагольных шубах мехом вверх, они пестрой толпой окружали штабную землянку, и на лицах их тотчас же появлялось то же выражение суровой отчужденности, которое было и на лице Павла Никитича.
— А откуда же вы изволите быть? — услыхал Никита голос старика, продолжающего допрос, и посмотрел на Лукина.