Конечно, нам следовало бы поговорить, так же как мы это делали в общей камере, на вторых нарах у стены. Казалось, теперь это даже легче было устроить, потому что мы, все семь членов комитета, были вместе и – одни. Но так только казалось. На самом же деле до тех пор, пока мы не узнали всех особенностей нового места заключения, – не просматривается ли каждое наше движение, не подслушивают ли нас стены, не фиксируют ли каждый звук предательские магнитофоны, – до тех пор, разумеется, не могло быть и речи о каких бы то ни было разговорах. Это мы и раньше знали. Но в этой камере мы поняли и другое: Отто и Шарль охладели к работе комитета, и, в случае если бы нам даже удалось поговорить, они едва ли приняли бы участие в этом разговоре.
Вы помните тот небольшой конфликт, когда бельгиец бросил обвинение Али, что он без разрешения выступил от имени комитета? И как ему отвечал тогда Вася? После этого ни Шарль, ни Отто больше не появлялись на вторых нарах.
Сказать по правде, мы попросту не замечали, что Шарль и Отто чем-то недовольны, да и времени на размышления у нас не было. И только оказавшись в отдельной камере, мы обратили внимание на то, что они стали держаться особняком, не проявляли интереса к тому, что мы делали, о чём говорили и думали.
Эти два члена комитета, самые, как нам раньше казалось, уравновешенные, в минуту величайшего напряжения и опасности отдалились от нас. Они неподвижно лежали на полу, не поворачивая головы в нашу сторону, словно нас и не было в камере. Даже сиявшее в окне солнце лишь в первый раз привлекло их внимание, а потом они только вздыхали и качали головами, как бы жалея нас за то, что мы попусту тратим силы, заглядываясь на солнце, небо и облака, которые им уже не нужны.
Сдали ли у них нервы или иссякли силы, временная это болезнь или уже конец – мы не могли, знать. Нам было больно смотреть на них, мы то и дело обращались к ним, желая им помочь хоть словом, но все наши попытки ни к чему не привели. Иван заявил надзирателю, что в камере двое больных, на что тот коротко ответил:
– Пусть хоть подохнут!
Он повернулся, чтобы уйти, и бросил через плечо:
– Сейчас пришлю дежурного офицера!
Причём тут дежурный офицер и зачем он нам нужен, мы не знали. Представьте же, как мы удивились, когда в камеру вошел прежний комендант нашей мастерской, молодой человек с тонким, озабоченным лицом. «Жив, значит!» – чуть не воскликнули мы.
Вася встал. Я взглянул на него и, должно быть от удивления, тоже вскочил. Никогда я не видел Васю таким взволнованным. Право, я никак не ожидал, что человеческое лицо может так молниеносно и резко измениться. Вероятно, такое случается на Фронте. Всё кажется потерянным, проигранным… Но вот внезапно во мраке вспыхивает луч надежды, командир обретает прежнюю уверенность, а бойцы, растерянные и усталые, вдруг находят в себе новые силы и снова бросаются в атаку.
Даже Отто и Шарль поднялись со своих мест. Они чего-то ждали. Я посмотрел на их землистые лица и, что греха таить, подумал о себе. Себя-то я не видел! Али и Цой, особенно подружившиеся в новой камере, стояли теперь тесно прижавшись, словно поддерживая друг друга. Иван подошел к Васе и остановился рядом с ним.
– Кто здесь болен? – спросил дежурный офицер и, не дождавшись ответа, скомандовал: – Больные, два шага вперед!
Никто не двинулся с места.
– Тут вам не гостиница! Не гранд-отель! – раскричался дежурный офицер. – Ухаживать за вами некому! Болеть дома будете! Здесь вы будете выполнять то, что вам прикажут!
Он повернулся и пошел к выходу.
– Я ещё зайду к вам! – с угрозой пообещал он. Мы увидели стройную спину, туго перехваченную новыми блестящими ремнями. Потом дверь захлопнулась.
Мне хочется ещё раз припомнить, как выглядела камера в тот момент, когда в неё вошел дежурный офицер. Дверь открылась, и он остановился на пороге. Вася, правда, стоял впереди нас, но расстояние между ним и дежурным офицером было не меньше трёх, а то и четырёх шагов. Ни он, ни Вася не поднимали рук. Это мы все видели. Откуда же взялся у Васи бумажный шарик? Когда дежурный офицер ушел, Вася развернул шарик, и на ладони у него оказалась полоска папиросной бумаги.
– Читай! – обратился ко мне Вася.
Это было сообщение, написанное торопливым почерком, возможно даже на ходу. И всё же строки были ровные и почти спокойные.
«Цеха стоят. Из Берлина получен приказ – немедленно закончить печатание бланков консульских свидетельств. Будут приняты все меры, чтобы заставить людей работать. Все кругом горит. Соглашайтесь на предложение Кранца. Надо выиграть время».
– Это провокация! – заявил Шарль, опускаясь на пол. – Нельзя верить немцу!
– Ты Курту тоже не веришь? – гневно вспыхнул Али и шагнул к бельгийцу. Похоже было, что Али готов начать драку. Отто закрыл собою Шарля.
– Африканец! Дикарь! – прошипел он, окинув Али презрительным взглядом.
– Да, я – африканец, но дикарь – ты! Дикарь тот, кто забывает о товарищах!
Али, кажется, намеревался прочитать целую лекцию высокомерным европейцам, но Вася перебил его, жестом руки напомнив, что не следует забывать о предосторожности.
– Возьми, закуси, сразу успокоишься! – Он протянул Али небольшой комочек бумаги. Второй такой же комочек он проглотил сам.
Я никому ничего не навязываю! – обратился Вася к Шарлю и Отто. – Сейчас, когда мы должны согласиться на предложение Кранца, нам особенно нужно быть вместе.
– А вы уже решили этот вопрос? – спросил Отто. В голосе его звучала откровенная ирония.
– Под лежачим камнем черви водятся! – сказал Цой.
– Да, – вздохнул Шарль. – Один немец провоцирует, другой соблазняет, а мы и уши развесили. Так можно далеко зайти!
Никто не возразил бельгийцу. Как-то само собой стало ясно, что Шарль и Отто не верят в нашу борьбу и не намерены её продолжать. Но вот Вася потянул меня за руку, и мы подсели к ним. Вася говорил, доказывал, убеждал… Я переводил его слова. Увы, это был напрасный труд. Наконец Вася, расстроенный, вернулся на своё место.
Шарлю и Отто всё надоело, ими овладела апатия, стало всё равно, а в борьбе равнодушие равносильно смерти.
Дежурный офицер выполнил свою угрозу: часа через два он снова пришел к нам в камеру. На этот раз у входа стояли конвоиры. Раздалась команда: «Встать!» – и, прежде чем мы успели подняться, вошел Кранц.
– Ну, как живем, друзья? – Он, как всегда, сиял. Мы стояли молча.
– Скорее собирайтесь, времени мало! – не то попросил, не то скомандовал дежурный офицер.
Кранц торжествовал.
– Кранц знает, что упрямство и разум – вещи несовместимые! – захлебываясь от восторга, повторял он. – Ушло упрямство, пришел разум! Не так ли?
На душе было тяжело, подкашивались ноги. Это плохо, когда Кранц доволен.
Нас нельзя было обвинить в упрямстве, но, может быть, и разума у нас не осталось.
Вася обвел нас всех вопросительным, испытующим взглядом. «Ну, что мы решим, товарищи? – спрашивал этот взгляд. – Как поступим?» И сам же отвечал: «Надо верить! Надо верить!» Мы смотрели друг на друга и вслед за Васей твердили себе, что надо верить…
Поглощенные этой безмолвной беседой, мы даже не заметили, как Шарль и Отто вышли вперед.
– Мы больны! – сказал Шарль, обращаясь к Кранцу.
Дежурный офицер недоверчиво покачал головой.
– Но вы на ногах, – сказал он. – Почему же вы заявляете, что больны?
– Мы не можем двигаться!
Лицо Кранца вытянулось, улыбка исчезла.
– Увести в девятую секцию! – бросил он конвоиру.
Затем, обратившись к дежурному офицеру, распорядился:
– Остальных проинструктируйте. Я пока буду у себя. – И Кранц вышел.
Шарля и Отто увели. Возле двери они на секунду остановились. Зачем? Может быть, в них пробудилась угасшая было воля к жизни, они хотели вернуться к нам, продолжать вместе начатый путь? Я допускаю, что Шарль и Отто уже пожалели о том, что ушли от нас, или испугались… А возможно, мне всё это только показалось!..