В отделении милиции была очень хорошенькая комната для таких потерявшихся детей. Там были большие куклы, заводной танк и железная дорога. Я нагнулся и развязал у девочки платок.
— Вот так штука! — сказал я. — Эта девочка мне знакома. Это Леночка Лошадкина. Здравствуй, Леночка!
— Здравствуй, — сказала она и перестала плакать.
НУ И СЕМЕЙКА!
— Я могу сойти с ума! — сказал Иван Фёдорович. — Надо же иметь на своём участке такую семейку: папа Лошадкин кидает апельсиновую кожуру, Геня Лошадкин катается на колбасе и ещё поломал троллейбус, а маленькая Леночка потерялась. Кто виноват? Виноват во всём папа Лошадкин.
Только мы вышли из детской комнаты — вдруг нам навстречу несётся папа Лошадкин и спрашивает:
— Тут моя дочка?
А Иван Фёдорович молчит.
— Тут моя дочка? — спрашивает папа Лошадкин ещё раз. — Я её потерял. Я начал газету читать и потерял свою дочку. Ох, мне дурно! Дайте мне воды. Дайте мне мою дочку. Дайте мне стул посидеть...
И следом за ним вбегает Геня Лошадкин и говорит:
— Где моя сестра?
А Иван Фёдорович всё молчит.
Помолчал, помолчал и говорит:
— Ладно уж. Тут ваша Леночка, играет с большой куклой. Мне просто стыдно, что на моём посту такая семья проживает. До чего дошли! Дочку потеряли.
Схватил папа Лошадкин свою дочку на руки и говорит:
— Спасибо вам, Иван Фёдорович. Возьму себя в ежовые рукавицы. Никогда больше не буду. Теперь я знаю, что такое милиция.
— И я тоже не буду ездить на колбасе, — сказал Геня, — я буду лучший пешеход.
— Ладно, — сказал Иван Фёдорович, — поглядим. Меньше слов, больше дела.
Мы попрощались и разошлись каждый в свою сторону.
ПОЖАР
Папа был на работе, а мама ушла за яблоками. Я сидел и учился. Учился и учился и не слышал, как выкипел электрический чайник. И потом сразу вдруг запахло дымом. От дыма у меня выступили слёзы, а я подумал, что, может быть, мне так надоело учиться — до слёз. И решил немного попрыгать через стул. Оглянулся, вижу — пожар. Стол горит, скатерть горит — пожар, да и только. Я как крикнул! Не помогает. Ещё сильнее горит. Выскочил я на перекрёсток и без всяких правил уличного движения побежал к Ивану Фёдоровичу. Подбежал и говорю:
— Горим! Ура!
Я хотел сказать: «Горим! Пожар!», а сказал: «Горим! Ура!» Это от волнения со мной случилось.
Иван Фёдорович поставил вместо себя дворника, мы взялись за руки и побежали.
Я по дороге говорю:
— Позовите по телефону моего папу. Он пожарник. Он любой пожар в минуту потушит!
— Ладно, — говорит Иван Фёдорович, — без паники. Прибежали мы домой, а там такой дым, что ничего не видно.
Иван Фёдорович сейчас же выключил чайник, потом позвонил по телефону, потом велел мне таскать из кухни воду. А сам заливал огонь и тушил его одеялом.
И через несколько минут всё потушил.
ПАПИНА КАСКА
Вдруг входит мой папа.
Вот так папа!
В каске, фонарь на груди, топор на боку, а за ним пожарные — целая толпа.
Вот это папа так папа!
— Ну и стыд, — говорит он,— у меня в квартире пожар. Спасибо вам, Иван Фёдорович, что потушили. Позвольте пожать вашу руку.
А Иван Фёдорович отвечает:
— Уж лучше вы её не пожимайте. Она у меня болит. Я её обжёг.
Папа сейчас же помазал Ивану Фёдоровичу руку мазью.
— Вот и хорошо, — сказал Иван Фёдорович. — Теперь я надену белую перчатку, и ничего не будет заметно.
Тут пришла мама с яблоками.
— А у нас пожар был, — говорит папа. — Дай-ка нам по яблоку. Скатерть твоя сгорела. В жизни я так не хохотал! Чтобы у самого пожарного — вдруг пожар.
И они смеялись, и мама сказала:
— Милиционер — просто герой. Руку обжёг — и хоть бы что.
— Да, — сказал я, — он герой, но и наш папа тоже ничего себе. И мы с мамой стали говорить о том, что наконец-то повидали папу в полной пожарной форме.
Поговорили, и я выглянул в окно: мой знакомый милиционер по-прежнему регулировал уличное движение.
А на улице была уже весна. Очень ярко светило солнце, на деревьях распускались почки, чирикали птицы.
— Мам, весна! — сказал я.
— Да, — сказала мама, — скоро уже Первое мая.
ПЕРВОЕ МАЯ
Утром папа надел белую рубашку, синий пиджак и сел пить чай с пирогами. А я в это время мыл шею и уши.