В ту тревожную ночь привал сделали в лесу. Ровно на полчаса. Бесшумно расположились на маленькой полянке, ели молча, а если и переговаривались, то шепотом. Зажигать костры запретили: где-то поблизости остатки разбитых немецких частей, которые нападают вот на такие маленькие группы советских воинов.
Фомин в несколько минут закончил свой ужин, накинул на голову капюшон и под аккомпанемент дождика задремал, привалившись к стволу дерева. Проснулся с тревогой на душе. Вскочил и увидел, что на полянке он один.
Выбрался на дорогу и пошел вдогонку своим. Шел быстро, временами бегом, стараясь не греметь сапогами. Уже начал успокаиваться, понимая, что далеко люди уйти не успели, как увидел развилку: дорога разветвлялась на три направления. Куда идти, он имел лишь отдаленное представление. Прислушался. Ни одного звука. Стоять нельзя ни минуты. Пошел направо. Километра через два убедился, что дорога всё круче и круче забирает вправо, значит, попадет совсем не туда. Побежал назад, мысленно представляя себе карту местности, которую утром смотрел у командира. Теперь карты не было, но, конечно же, надо идти по центральной дороге. Так и сделал.
Он то бежал, то шел. Было совсем темно. В стороне потрескивали сучья. Кто-то на них наступал сапогами. Он путался в плащ-палатке и спотыкался. Часа через два услышал впереди русские голоса. Вот тогда его оставили силы. Наступала депрессия. Какая-то немыслимая усталость и сонливость. Он снова побежал. Колонну, как и раньше, замыкало несколько телег. В последней на куче тюков лежали два бойца. Он догнал следующую, плюхнулся в неё и не мог даже ответить на недовольный голос: «Еще один слабенький нашелся».
Проснулся Фомин скоро, но уже светало. Он понял, что рядом с телегой идут и разговаривают власовцы. Повернул голову и увидел, что впереди тоже власовцы, а ещё дальше, в голове колонны, немцы. Машинально пощупал под плащ-палаткой грудь: партбилет и ордена с медалями были на месте.
Нахлобучив капюшон, запахнувшись, чтобы был не виден бушлат, неловко сполз с телеги. Поднял до пояса плащ-палатку, на ходу спуская брюки и ругаясь, побежал в кусты. Сзади раздался громкий хохот и улюлюкание.
В кустах обернулся, сквозь листву увидел, что никто не остановился. Осторожно, не касаясь веток, стал пробираться в глубь леса. Выбравшись на узкую тропку, побежал. Уже давно стих шум колонны, а он все бежал, пока совсем не выдохся.
Придя немного в себя, решил найти ту третью дорогу, по которой, теперь уже ясно, и пошла его часть. Весь день бродил по лесу, а когда начало темнеть, услышал голос:
— Стой!
Это были свои. Не его часть, но свои. Он рассказывал всё, что с ним произошло, и видел недоверчивые, настороженные взгляды. И в том месте, где надо было смеяться, никто не смеялся, кроме него самого, хотя и ему уже смешно не было.
— Ребята, что вы? — развел он руками и смотрел людям в глаза, чтобы найти поддержку. Вид у него был обиженный, растерянный. Люди отводили глаза, а он всё повторял: — Ну что же вы, ребята, вот, видите, награды и партбилет в кармане…
И самому ему вдруг показалось, что говорит он неубедительно, и уже на лице не было обиды, а только растерянность и тревога. И он понимал, что у него на лице, и от этого окончательно терялся и не знал, что им говорить и что делать. Кто-то сказал:
— Пойдем к майору.
Фомин снова пересказал свою историю, и там, где было смешно, тоже не смеялся. Очень молодой майор слушал его внимательно, ни разу не перебил, не задал никаких вопросов, а только сказал:
— Может тебе, как и я, поверят, да кто же сможет оставить на передовой человека, который вернулся от власовцев, с целеньким партбилетом и орденами. Наверняка скажут: продался. Пошлют в тыл, и начнется тягомотина.
— Как же… — растерялся Фомин. И вдруг нашел самый убедительный довод: — А как же в гражданскую? Люди по нескольку дней у врагов находились…
— Дурак ты, — перебил его майор и строго добавил: — Вот что, тельняшка! Никаких историй с тобой не приключалось, и ничего такого ты не рассказывал мне. Просто отстал и в поисках своих наткнулся на мою часть. А твои тут совсем рядом, тебя проведут к ним!
С тяжелой травмой на душе шел Фомин. Как же он может скрыть? И что, собственно, скрывать? Он же ни в чем не виноват. Но этот майор, видно, прав. А если и в самом деле не поверят? Так на всю жизнь и оставаться с пятном?