И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать — Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата — сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.
Пили они, конечно же, культурно. Предпочтительно, коньяки. Дамы все в возрасте. Одевались по моде, любили косметику и даже участвовали в распространении дорогой французской, здесь же, в своем кабинете. Почему бы не сочетать приятное с полезным? И, конечно же, они от души ратовали за своих землячек, от которых перестало вонять назьмом, потому что эра животноводства закончилась. Сушка, выкупивший совхозные скотобазы, теперь хранил в этих огромных палатах свой урожай. Зато теперь от них стало нести псиной неухоженности, и даже мочой. Иногда в магазине стоять рядом с некоторыми было невозможно. Татьяна — хозяйка магазина гнала таких в баню и еще дальше.
Дамочки с односельчанами держались с достоинством. Знали на кого можно наорать, а кто и не стерпит чужой воли. Обидно, но все трое — одинокие. Особенно хороша была вдова Шурочка. Ухоженная не по — сельски, одетая с претензией на английскую элегантность. Она одна на всю деревню щеголяла в меховой полушубочке. Причем без головного убора. Шарфик на шее. И туфельки всегда на каблуках. Чтобы были видны красивые прекрасно сохранившиеся ножки.
Свидание
Мать с сыном неспешно удалялись, являя собой на трезвую голову мирную картину. Надя вернулась в дом.
— Халимон-то, Халимон… — позвал ее Вовушка поглядеть в окно. За забором по двору суетливо мельтешила яркая фигура хозяина, одетого в гавайскую рубаху из сэкэнд хэнда. Сначала Халимон побежал в сарай. Потом вернулся в дом. Потом постоял у калитки. — Я видал, как Людка ему махнула. Вот он и замельтешил.
— Значит, Вака тоже ушел за щавелем или на рыбалке. — Надя с интересом прильнула к окну, осторожно выглядывая из-за шторки.
Люська была третьей и пока последней женой Ваки. Такая же молодая пьянчужка. Местная. Ее неполноценная дочь содержалась в интернате. Жила она напротив Нади, с матерью, повторяя шаг в шаг ее пьяную и безалаберную жизнь. Мать лишилась одной ноги по той же дурости. Зимой пошла из Привольного пешком. А это ни мало ни много, а пятнадцать километров. Вот и отморозила ногу. Оттяпали ее до колена доктора, советовали больше не пить. Но куда там! Сколько ангелов не зови, а русская душа для них потемки. Трудно им охранять этих божьих тварей. А когда уж совсем невмоготу на русский срам смотреть да со своим подопечным водиться, как с ребенком малым — схлопывают они крылья… И каюк… Ангелам тоже нужен отдых.
Халимон постоял у калитки, попялился по сторонам. Из магазина никто не выходил. Улица была пуста. И рысью метнулся к Люськиной двери.
— Засеки время. — Сказала Надя Вовушке. — Было пятнадцать минут третьего.
Через двадцать минут, как ошпаренный, с раскрасневшейся и очень довольной рожей Халимон, выскочил от Люськи, и той же рысью погнал в свой двор. Сунулся в сарай. Оттуда вышел с пакетом, на котором с прошлого года полинявшим идолом застыл Дед Мороз. Остановился посредине двора, заглянул в пакет. Огляделся. Дошел до лавки у дверей сарая, взял ковшик. Зачерпнул им из пакета и бросил курам зерно. Ага, значит, ячмень там был. Куры радостно загомонили. Поставил ковшик на место. Еще раз заглянул в пакет, приподнял в руке на вес. Хмыкнул удовлетворенно — дело сделал и себя не обидел. И снова порысил к Люське. Она приняла пакет быстрым движением на пороге и махнула рукой, мол, давай скорее, вали. Теперь вразвалочку, с физиономией, на которой было нарисовано бесконечное удовлетворение, он дошел до своей козы, пасущейся на краю канавы, любовно погладил ее по холке.
Спектакль закончился. Зрители у своих окон от души смеялись.
Храм
Учительница Наталья Анатольевна посещала храм каждое воскресенье. Отстаивала службу со смирением. А Наде тяжко было стоять — ноги стали ватными. Голос батюшки укачивал, убаюкивал, впору свалиться кулем на пол и уснуть. Она ширила глаза и изо всех сил старалась внимать голосу, который говорил что-то совсем для нее непонятное. Лик Христа был бесконечно грустен. В глазах его застыла боль. И Надя вдруг вспомнила такие же глаза своего Славика — второго мужа, по сути, с которым прошли ее пятнадцать зрелых бабьих лет после смерти мужа. Не все так гладко между ними было. И все же это была любовь.