В шесть рабочий день заканчивался. Она видела, что он устает, и явно волочит ногу. Женское сердце жалостливо и Виктория отнеслась к этому факту сочувственно. Она знала, что и отец у него болен, и вот-вот отдаст Богу душу.
Лешка попросил денег на скутер, мол, к отцу в больницу ездить, да и стройматриалы, могу захватить, привезти. Дело быстрей пойдет. Она выдала ему на скутер 42 тысячи. Через день он вернулся из Советска на крутом транспорте. Гордо проехался по деревне.
И вот тут-то все и началось. Приезжать на работу он стал все позже. Без конца кто-то названивал ему, он срывался и лихо улетал. Особенно ее смутила случайно услышанная фраза: «Как всегда… доза». Время от времени он просил у нее денег-то отцу на лекарства, то на телефон. Но едва получив деньги, находил предлог, чтобы исчезнуть. Она стала догадываться, что не все здесь чисто. Деньги она продолжала давать, ведь нужно было еще сарай построить. Но вот ремонт буксовал все больше и больше.
Виновата была только она. Ее торопливость. Ее излишняя доверчивость.
Корова и женщина
Наталья Анатольевна Сидорова все-таки продала свою корову. Вечером Виктория, как всегда возилась во дворе и воевала с Димкой. Они выкладывали камнями дорожку к сараю и курятнику. Виктория лопатой делала канавку, а Димка подтаскивал небольшие камни из кучи. Она заставляла Димку считать камни десятками. После каждого десятого, меткой ставила камушек побольше, чтобы потом перейти на сотни.
Солнце уже зашло, а соседка не выходила из теплицы, не звала ее пить вечерний кофе, как у них повелось. Утром у Виктории, вечером у Натальи.
Наконец, она появилась во дворе с ворохом помидорных пасынков. Тут и сообщила:
— Маню продала. В Привольное.
Однако, Маня на второй день к вечеру явилась сама, прошагав полем, вдоль железки самостоятельно пятнадцать километров от Привольного, полностью оправдав поговорку: «Пятнадцать километров для бешеной коровы совсем не крюк». Вид у нее был усталый, обиженный. Остановившись посреди родного двора, из всех запахов Маня выделила доносившийся из хлева запах родной стайки, где она выросла и была безмятежна целых пять лет своей жизни. И она привычно замычала, сообщая о своем возвращении. Наталью от коровьей верности слеза прошибла по самое не могу.
— И что же с тобой теперь делать, Маня? Деньги-то я уже Кирюхе предназначила. На институт. Да и нельзя мне больше тебя оставлять. У меня школа. Времени на тебя совсем не хватает. Знаешь ведь.
Маня знала. Кроткая слеза вылилась из лиловых коровьих глаз. Так они стояли посреди двора и ревели обе, оттого что жизнь несправедлива и к коровам и к женщинам.
Наталья позвонила новым хозяевам, они приехали на квадроцикле, привязали Маню и тихонько отправились назад по асфальтированной дороге, жалея разбитые Манины ноги.
А через неделю удачно продала свою высокоудойную коровку и Аля Хромова. Осталась на всю улицу Садовую черно-белая Пташка у Верки Брынды. Ей без коровы никак было нельзя — шестеро ребятишек.
Маугли
Димку она забрала 24 августа, прямо из лагеря, в этих же шортах и майке, рваных сандалиях. Из вещей к нему прилагалась только толстая папка с медицинскими документами. На прощанье Нина Михайловна сказала, что, конечно, Димка звезд с неба хватать не будет, но надо же кому-то и обувь латать, и улицы чистить! Вика поняла намек на будущее. Но верить в это не хотелось. Нет, она не даст запугать себя. Она знала, что она сильная, здоровая, образованная женщина, которая всегда справлялась с любыми жизненными ситуациями. Это называлось социальной адаптацией. И не имело никакого отношения к ее личной жизни.
Круги под голубенькими ясными глазенками Димки были темно-лиловые, давнишние, пугающие. Движения неровные, угловатые. И все же это был обаятельный открытый безрадостному для него, не родному миру ребенок.
Дома, когда открыла его медицинскую папку, ей стало дурно. Димке были выставлены практически все диагнозы, способные устрашить кого угодно. Была у него и инвалидность, в шесть лет ее сняли. Она читала выводы врачей и ужасалась: «Улыбается только тогда, когда видит конфету. Спотыкается и падает на ровном месте».
Но это было в три года. В пять лет он умудрился запихать себе в носовой проход канцелярскую кнопку с острым шипом, которую пришлось извлекать хирургически. Лежал в больницах он регулярно для установления очередного диагноза. И там был приучен к таблеткам, ел их горстями, считал, что они очень вкусные, а совсем не горькие.